Ивачев рассмеялся.

— Охир, сангпуштак рафт! Что и следовало доказать!

— Рафт, — согласился Нуриддин. — Черепаха благополучно достигла исторической родины. Ее путешествие завершилось. Она ушла в зеленые… э-э-э… луга? Мы тоже с тобой — рафтем в зеленые луга! Должны же и мы сегодня хоть что-нибудь завершить! Сейчас, подожди, я попрошу, чтобы нам пока кое-что приготовили. Потом мы пройдемся по саду… я покажу тебе деревья, по которым лазал мальчишкой. Пойдем…

Они прошли мимо крыльца и повернули за угол, оказавшись в тихом тенистом пространстве. Слева оно было ограничено стеной беленого глинобитного дома, прямо — увитой зеленью высокой оградой, справа — двумя гранатовыми деревцами, сверху — кружевным потолком виноградных ветвей, лежащих на перекладинах, а снизу — утоптанной и чисто выметенной глиной. У стены стоял квадратный топчан — кат, — застеленный одеялами и курпачами. На кате перед низким столиком — сандали, — на котором стоял чайник и пиала, покойно сидела мать Нуриддина.

Днем, когда они приехали и, оставив сумки у порога, подошли к ней поздороваться, Ивачев, смущенно отвечая на участливые расспросы, не мог отделаться от ощущения, что ему, Ивачеву, старуха рада больше, чем Нуриддину. «Сынок, веди гостя в дом, — сказала она в конце концов. — Что ему стоять на жаре!»

Снова увидев их, она улыбнулась и темными морщинистыми ладонями поправила руймол, закрывавший голову и грудь. Она была во всем светлом. Только черные ичиги в кожаных калошах нарушали белизну.

— Чхел? — спросила она, приветливо глядя на Ивачева. — Чои мо нагз мебини?

— Нагз, — ответил Ивачев и зачем-то сообщил, разведя руками: — Сангпуштак рафт. Э-э-э-э… рафт ба ватани таарихи!

Он виновато улыбнулся, понимая, что этого она не поймет ни по-русски, которого не знает, ни даже по-таджикски. Она спрашивает, нравится ли ему у них, а он отвечает — мол, да, нравится… да вот только черепаха ушла на историческую родину!.. Какая черепаха?! Куда ушла?! Какая родина?.. Черепаха! Для нее черепаха — как для него ворона или галка: сангпуштак! вещь обыкновенная. Она рядом с ними жизнь прожила. Девонаи рус — вот что она про него подумает. Нуриддин какого-то русского идиота привез — вот так она подумает про него… Если бы он знал таджикский достаточно, он бы мог сейчас отшутиться, рассказать все, как было: мол, предложил дочери отвезти черепаху в горы и выпустить — что-де ей киснуть на холодном паркете? Дочь возражала. «Нет, — сказала она. — Нельзя. Марта привыкла». — «Марта — пресмыкающееся. Пресмыкающиеся не привыкают к людям. Посуди сама, это же не собака!» — «А кто ей там будет давать капусту? Ты подумал?!» — «Кто вообще черепахам в горах дает капусту?» — удивлялся Ивачев. «Конечно, жалко, что она такая каменная… — сказала дочь, вздохнув, и погладила Марту по панцирю. — А ты надолго?» — «Не знаю, — ответил он. — Наверное, надолго…»

— Бале, модарчонам, сангпуштак рафт, — подтвердил Нуриддин и стал, смеясь, что-то быстро объяснять ей, почтительно наклонившись к краю ката.

Старуха кивала и недоверчиво качала головой, и смотрела на сына, ласково клоня голову, и потом сказала в ответ что-то утешительное — мол, не волнуйся, сынок, все в порядке, все хорошо, ты редко бываешь дома, но вот приехал все-таки… как ты живешь в своем городе, в большом Хуррамабаде? Говорят, люди там совсем испортились, храни тебя Бог!.. А то, что черепаха убежала, — ладно, пусть, не беда; скажи ему, чтоб не расстраивался, — тут много черепах, другую найдет. Да вон пускай пройдется до крепостных развалин… помнишь, сынок, сколько там черепах? Мальчишками вы зачем-то собирали их, как яблоки под деревьями. И скажи мне, сынок, вам принесли свежие лепешки?.. вот и хорошо!

Они прошли сад насквозь. За нетвердым плетнем лежал большой накрененный выгон, а дальше бугрились пологие холмы, и было страшно представить, что скоро сделает солнце с их изумрудной зеленью.

— Я вчера писал стихи, — морщась, словно от зубной боли, сказал Нуриддин. — Про бабочек… Там такой образ… тебе понравится… Я смотрю на нее. И мои взгляды превращаются в бабочек… понимаешь? И когда она идет, вокруг нее все время вьются бабочки! бабочки! летают возле лица! возле груди!.. и она удивляется: откуда столько бабочек? И все спрашивают — откуда столько бабочек? А это просто мои взгляды! А?.. Вернемся, я отдам, чтобы сделали подстрочник. Переведешь?

— Бабочки? — хмуро переспросил Ивачев, невольно прикидывая, как скоро смогут вспорхнуть Нуриддиновы бабочки по-русски. — Подстрочник?.. Слушай, Нуриддин, ты бы нашел себе человека, который знает русский язык не понаслышке. Разве это подстрочники? Это смех один, а не подстрочники! Вот мы сегодня полдня убили, а… — и вдруг увидел черепаху.

— Смотри! — оторопело сказал он. — Ну что ты с ней будешь делать! Опять здесь!

Подминая костяным брюхом люцерну, Марта стремительно шагала по краю арычка в сторону дома.

2

Бахром развел руками.

— Разве это важно! Я ведь о другом!..

— Подожди минутку! — прервал его Нуриддин, осторожно наполняя рюмки. — Скажи, ты знаешь самый лучший способ есть кислое молоко?

— Молоко? — удивился Бахром. Говорили по-русски, и он, видимо, решил, что не понял брата.

— Ну, молоко… чакка, чургот… да, да… знаешь?

— Э! — сказал Бахром. — Было бы молоко, а способ найдем. Правда, Никита-ака?

Ивачев кивнул.

— Тогда слушай… — сказал Нуриддин. — Этот способ открыл Никита. Но сначала он читал Восифи… я вот тоже читал Восифи, а такой истории у него не нашел. А Никита нашел… молодец!.. История такая… Один бедняк пришел ко дворцу и стал требовать, чтобы его пропустили к шаху — он-де научит шаха лучшему способу есть кислое молоко. Шах удивился, думает про себя — какой еще лучший способ? все едят кислое молоко одним и тем же способом! он сам этим способом с колыбели ест кислое молоко!.. Думал, думал — приказал, чтоб впустили и принесли чашку чакки и свежую лепешку. Бедняк стал аккуратно есть, развлекая шаха беседой, — и так, за молоком, лепешкой и разговором, завоевал его дружбу. Шах его наградил… осыпал милостями. Бедняк вернулся в село разбогатевшим. А в селе жил один богач, жадина и грубиян. Он спросил у бывшего бедняка, как ему удалось так быстро разбогатеть. «Да очень просто! — сказал бедняк. — Ты пойди к шаху, съешь на его глазах чашку кислого молока, и он тебя тут же озолотит!» Тот думает — ага! Если шах такой глупый, побегу скорее!.. Примчался в Бухару и стал ломиться во дворец. Его впустили. Принесли молоко и лепешку. Громко чавкая и кося на шаха жадным глазом, пачкая бороду и соря на халат, богатей принялся пожирать молоко. Когда он кончил и потребовал награды, разгневанный шах распорядился выдать ему сто палок… Во-о-о-от, Бахром, такой был в древности лучший способ есть кислое молоко… Но Никита пошел дальше… и усовершенствовал этот способ. Поэтому Никита — наш муаллим по кислому молоку… да?.. во-о-о-от… и сейчас он нам покажет самый, самый лучший способ! Новейший! А?

— Пожалуйста, — сказал Ивачев, усмехаясь. — Смотри, Нуриддин, еще раз… Берешь кусочек лепешки… загребаешь им немного кислого молока… так?.. потом поднимаешь рюмку… это главное в самом лучшем способе… говоришь «Нушбод!»… — слова он сопровождал соответствующими действиями. — И закусываешь… Это и есть самый лучший способ. Самый усовершенствованный! Ты наконец уяснил, Нуриддин? Или с начала показать?