чтобы нежная влага ее слез прожигала мне грудь; я ощущал ее позвонки, спину, поделенную надвое лифчиком, мне хотелось раздеть ее, чтобы, обнаженная и заплаканная, она оказалась в моих объятиях, безраздельно моей в ночи и в зарницах.

Обстрел потихоньку удалялся, и по мере того, как стихали глухие звуки взрывов, Мирна успокаивалась, дышала размереннее, тише, но мое сердце билось все бешенее, она должна была слышать его в моей груди, поскольку я сам его слышал; я не мог остановиться и продолжал гладить ее волосы и спину, я поцеловал ее в лоб, нежно, почти незаметно. И тут же пожалел об этом, я не хотел менять сложившуюся ситуацию; если она испугается и оттолкнет меня, мне придется сделать ей больно. Но она не шевельнулась, она по-прежнему полулежала на раскладушке в моих объятиях. В конце концов она так и уснула на моем плече, у меня все затекло, потому что я уже долго сидел в неудобной позе, но мне было все равно: она спокойно дышала, и она была моей, это сонное, лишенное сознания тело, которое она мне доверила, принадлежало мне одному. Час, а может быть, два часа спустя я тихонько переложил ее голову на раскладушку, она сразу повернулась на бок, и я услышал ровное дыхание. Я продолжал ее ласкать, она стала словно ручной, привыкшей во сне к моей руке, я нежно трогал ее спину, ягодицы, ноги под задравшейся юбкой, иногда она шевелилась, но еле заметно. Я ощупывал ее, как слепой в темноте, я представлял ее, не видя; и невозможность раздеть ее, броситься на нее и поцеловать была ужасной пыткой. Я тысячу раз мысленно раздевал ее, но не хотел, чтобы она проснулась. Обстрел совсем прекратился, теперь рядом послышались вой сирен, крики, чьи-то голоса. Я встал, оттащил мешки с песком. Взял Мирну на руки, она в полусне охватила мою шею, и в тот момент, когда я выходил, в непонятно откуда взявшемся лунном свете я увидел огромные совиные глаза матери, пристально смотревшие на меня с ужасом.

Я потихоньку уложил Мирну на ее кровать. Она открыла глаза. Я спросил, все ли в порядке, может, она хочет, чтобы я с ней остался. Она помотала головой. Я поцеловал ее в губы, это короткое мгновение, одна секунда показалась бесконечной, как траектория пули. Я сразу вышел, мои мускулы непроизвольно сокращались; я отбросил ногой осколки стекла в своей комнате, разделся и, как только дотронулся до члена рукой, тут же кончил, долго взрываясь всеми возможными ощущениями, крича одновременно от восторга и негодования. Сердце никак не могло забиться в обычном ритме, я грезил наяву, воображал, как разливается мое семя внутри нее, представлял, как ее рот кривится от наслаждения, как она меня целует и не может от меня оторваться.

На какое-то время я забылся и, проснувшись, почувствовал, как постепенно возбуждение сменилось грустью. Я ощутил, как в меня вползает смертная тоска, похожая на свернувшуюся кровь, холодная и бесполезная, как труп. Я вспомнил взгляд матери, растерзанные тела, снаряды, Зака, я ощутил себя усталым, трусливым, выдохшимся, словно пленник, знающий, что умрет и ничто не спасет его.

Стрельба — прежде всего наука. Необходимо сдерживаться, подавлять себя, ограничивать, сосредоточиваться на мишени вплоть до саморастворения в прицеле, чтобы потом высвободиться, раскрыться, сползти каплей воды. Необходимо выстроить отношения между собой и вещами, провести прямую линию, называемую траекторией, нужно ее вообразить, идти по ней как по дороге. Необходимо отрешиться от мира, потихоньку уединиться в несуществующем уголке мушки, пока не растворишься в бесконечных отблесках линз. Нужно забыть реальность мишени и воспринимать ее как цель, как финишную черту забега, который надлежит выиграть. Дыхание сжимается в горле с силой оружия, прижатого к плечу: чтобы не слишком свободно и не слишком крепко; палец надо положить на спусковой крючок слабым, еле уловимым жестом, без малейшего усилия, лишь передать ему энергию, нужную, чтобы крючок отошел назад, но не сдвинул оружие, так, чтобы не рухнул хрупкий зáмок, который ты только что построил. Нужно дождаться выстрела, проследить за ним, не дать застать себя врасплох, подождать пару секунд и проверить в прицел, что получилось. Наибольшее разочарование стрелка — не иметь возможности оказаться на месте и проследить, куда же попадет пуля, не насладиться красотой выстрела и точностью удара. Я всегда сожалею, что своими глазами не вижу действия моих пуль вблизи. Стрельба — как слабые наркотики: хочется больше, лучше, изощреннее. Я уже почти не участвовал в боях с товарищами, чтобы, помимо прочего, не пересекаться с Заком каждый день. Было бы страшно получить пулю в спину. Я встретился с ним всего один раз после истории с парковкой, он отвернулся, сделав вид, что меня не заметил. Мысли о нем наводили тоску, но я знал, что тут ничего не поделаешь: с его заносчивостью он скорее меня убьет, чем примет мои извинения.

Зато у меня были Мирна и стрельба, и больше ничего не хотелось, ну, почти ничего. Я властвовал с поздней ночи до зари, и власть моя простиралась до самых дальних крыш вражеской территории. Я был неуязвим и недоступен.

После той ночи обстрела Мирна успокоилась; она поняла, что я ее охраняю и что она во мне нуждается. Война стихала, то есть становилась рутиной, все более или менее свыклись с новым порядком вещей, и Мирна тоже; думаю, что с нами она была счастлива. Состояние матери стабилизировалось, как говорят медики; ее безумие некоторым образом нормализовалось. Целыми днями она молча сидела сложив руки, уставившись в одну точку. Иногда на нее нападал приступ деятельности, тогда она вскакивала и бросалась на помощь Мирне — убирать и наводить порядок, в забавном экстазе размахивая метлой.

В квартале тоже воцарилось спокойствие. Бакалейщик меня сторонился. Всякий раз, как я входил в лавку, я чувствовал его испуг. Я не забыл случившееся, просто ждал удобного случая отбить у него охоту совать нос в чужие дела. Он больше не говорил со мной о Мирне, сводя разговор к обмену репликами.

С течением времени окружающие, товарищи, все стали смотреть на меня как на памятник, как на высшее существо, со страхом и уважением. Я радовался, что они признали мой талант и способности. Несмотря на мой возраст, меня ценили и даже завидовали. Я регулярно выводил Мирну на прогулку, брал ее под руку на глазах у всех, чтобы они поняли, что, даже если мы не помолвлены, она все равно — моя. Мирна не сопротивлялась, вела себя хорошо, потому что тоже меня уважала, а