мех

и запекшиеся оболочки губ

и влажный язык

и никотиновый перегар

все уже на мне

все успокаивает меня

и засасывает в воронку твоего чувства

в холодной Центральной Европе

в ночной и не ждущей рассвета

в пустынной просвистанной ветром

нас только двое

и автомобиль за углом

теперь мы поедем по сливовым аллеям

и будем ехать всю ночь

и голова твоя будет спать у меня на коленях

под рулевым колесом

всю ночь под тихое рекламное радио

вдвоем под шепот печальной Европы

сквозь сливовую глухомань

вдвоем

но ты все подбегаешь

и подбегаешь

и между нами все лежит

лужа

с башней и куском холодного неба

«Тианственная» несравненная Марго задохнулась от совершенно «нетианственной» ревности, смяла все эти лужи с башнями и судорожно схватила следующее:

№ 14

Да нелегко должно быть разыграть Гайдна

в этом безумном городе в разнузданном

Средиземноморье. Собраться втроем и

зажечь над пюпитрами свечи, сесть и

заиграть с завидным спокойствием и

даже мужеством

«Трио соль минор», то есть сообразить на троих.

В безумном городе,

где «стрейнджеры в ночи»

расквасят морду

в кровь о кирпичи,

приплыл на уголочек

с фонарем

кудрявый ангелочек

с финкарем.

В порту была получка…

Гулял? Не плачь!

Спрошу при случае

Хау мач?

Ты видишь случку

Луны и мачт?

Мы машинисты, а мы фетишисты, мы с перегона, а мы с перепоя, прокурились, пропились, голоса потеряли, теперь и голоса не продашь за христианских демократов.

Между тем они собрались: Альберт Саксонский – виолончель, Билли Квант – скрипка и Давид Шустер – фортепиано, и начали играть.

И их любимый Гайдн был сух и светел в своем настойчивом смирении.

Как чист, должно быть, был камень вдоль реки, все эти немецкие плиты, вылизанные дождями, как кость языком старательного пса, и подсушенные альпийским ветром, как чист, должно быть, был этот камень, когда по нему прошел Гайдн, стуча чистыми поношенными, но очень крепкими башмаками и медленно мелькая белыми шерстяными чулками:

А я работала

по молодежи,

на «Беркли» ботала

всю ночь до дрожи.

Агент полиции,

Служанка НАТО!

Дрожа в прострации,

крыл хиппи матом.

Опять вы, факкеры,

вопите – Дэвис!

А в мире фыркают

микробы флюис!

Агента по миру

пустили босым,

от смеху померли

молокососы.

Искали стычки

Мари с Хуаном,

в носы затычки

с марихуаной…

Толкнул гидальго

Герреро в спину

торговца падалью

и героином,

потом кусочники

на «кадиллаке»

меня запсочили

в свои клоаки.

И, нагулявшись до посинения носа, он, Гайдн, входил в кондитерскую Сан-Суси, чтобы съесть солидный валик торта, запив его жарким глинтвейном, что пахнет корицей и ванилью.

Затем хозяйка, пышная Гертруда, в лиловой кофте прятавшая дыни и в черной юбке кремовую арку ворот немецкого сладчайшего Эдема, за ширмой покровительствовала Гайдну.

А вслед за тем помолодевший Гайдн просил свечу и прямо там за ширмой записывал остатками глинтвейна финал концерта в четырех частях.

И старческий здоровый желтый палец, так гармонично чувствуя природу, уже предвидел нынешнее трио в безумном пьяном горе-городке.

Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер Давид Михайлович играли с вдохновением и с уважением выслушивали поочередные соло и вновь самозабвенно выпиливали и выстукивали концовки печальных, но жизнеутверждающих кварт.

Все четверо были очень пристойны и специально для этого вечера одеты в рыжие от старости фраки и ортопедические ботинки. Никто из четверки не носил модной в то пятилетие растительности, за исключением Шустера с его ассирийской пересыпанной нафталином бородой.

Мы говорим «четверо», потому что трио едва не перерастало в квартет, к свече просилась флейта, и временами незримый коллега, тоже вполне приличный и печальный, подсвистывал на флейте. По вольности переводчика вокруг мансарды бродил Вадим, да-да – Вадим Китоусов.

Они ни к кому не обращались своей музыкой, но втайне надеялись, что не звуки, а хотя бы энергия звуков проникнет сквозь бит и пьяный гогот обобранных матросов тралового флота в подземный полусортир-полубар под железным цветком МАГНОЛИЯ, и там одна из девок в лиловой кофте и черной юбке почувствует своими высохшими ноздрями запах Гайдна, глинтвейна с корицей и ванилью, и во дворе притона прополощет рот и примет аспирину.

И выйдет в слякоть, в тот водоворот, где пьяные испанцы, негры, греки, шестого флота дылды-недоноски, шахтеры, жертвы дикой «дольче виты», растратчики в последних кутежах – все носятся от столба к столбу, от автомата к автомату, торопясь влить в себя что-нибудь и конвульсивно сократиться… и каждый встречный гадок, но каждого можно умыть Гайдном и пожалеть.

О нет, она не будет их жалеть – хватит, нажалелись! – а жалости женской достойны лишь самые храбрые, те трое – Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер – и четвертый невидимый.

Для того-то они храбреют

с каждым тактом,

с каждой квартой,

с каждым вечером на чердаке

и наливаются отвагой,

как груши

дунайским соком,

вот уж третий век

для жалости.

Ищи мансарду нашу,

ведет тебя Вадим,

Там трое варят кашу,

Четвертый – Невидим.

Задами рестораций,

скользя по потрохам,

пройди стену акаций,

тебя не тронет хам.

А тронет грязный циник —

пером пощекочи

и в занавес глициний

скользни в ночи.

Откинь последний шустик

пахучих мнемосерд…

…В окне малютка Шустер

и крошечный Альберт,

Миниатюрный Билли,

игрушечный рояль…

Ах, как мы вас любили

и как вам нас не жаль?!

Так им хотелось, а на самом деле она давно уже спала на драном канапе, которое много-много лет назад ее дедушка, учитель сольфеджио из Тироля, изысканный и печальный бастард-туберкулезник, привез сюда, в субтропики, называя его семейной (у бастарда-то!) реликвией.

Она спала всем своим блаженным телом, блаженная лоснящаяся выдра, просвечивая гладкими ключицами сквозь лиловую сетчатую шаль и завернув бедра в черное и лоснящееся подобие бархата.

Может быть – пожалеем все-таки музыкантов, – может быть, в этом глубоком сне ей