– Ну, раз ругаться начали, Август Августович, то, значит, поправляетесь, не так дело плохо… А я уж было боялся…

Знакомым Монферран не разрешил рассказывать, чем он ухитрился заболеть, а пуще всего запретил сообщать об этом на строительстве, однако слухи, разумеется, поползли, и прежде всего архитектора встретил в его собственном доме перепуганный Пуатье.

– Славу Богу! – закричал он, увидев на пороге своего начальника. – Господи, а я не знал, чем все это кончится!!!

Огюст посмотрел на него раздраженно и недоуменно и спросил таким тоном, точно отлучался по делу на несколько дней:

– Колокола привезли?

– Да, мсье, – сразу собравшись, быстро ответил Пуатье. – Но навешивать без вас мы не стали.

– Правильно сделали, – кивнул Монферран. – Завтра я буду в соборе.

К радости его, рабочие никаких лишних восторгов не проявили. Они знали, что главный архитектор терпеть не может возни возле своей особы, и встретили его самыми обычными приветствиями. Так же повели себя художники и их помощники, и только Бруни, с которым после достопамятной ссоры в прошлом году Огюст разговаривал самым холодным тоном, вдруг кинулся ему на шею.

– Август Августович! – запричитал чувствительный художник, только что не разражаясь слезами. – Да ведь вот как вышло… Как выйти могло!.. А я места себе не находил! Думал – вдруг что, а вы на меня зло держите… я обидел вас…

– Федор Антонович, да что вы! – От растерянности Монферран тоже обнял Бруни и готов был расцеловать его, только бы тот успокоился. – Да я про то давным-давно забыл, что вы, право же…

Так они помирились окончательно и навсегда.

В соборе завершались последние отделочные работы, зимою собирались все закончить, чтобы в мае, в день святого Исаакия, торжественно открыть новый храм.

В эти хлопотные дни Огюст закончил и проект памятника Николаю Первому, который был принят безо всяких препятствий. Такая покладистость Комиссии удивила архитектора: он опасался ее немного, и не без оснований. Но потом, подумав, он в душе посмеялся над собою: где уж было Комиссии увидеть, угадать в его рисунке тайную, глубоко скрытую мысль! Внешне все было так, как того требовали, – парадность и монументальность изысканного пьедестала, торжественный взлет легкой конной фигуры над пространством площади, полное соответствие придворному вкусу…

– А ты, Алеша, видишь, что я тут натворил? – спросил Огюст своего управляющего, как-то показав ему рисунок. – Что это, а?

– Это? – Алексей Васильевич, улыбаясь, рассматривал проект. – Ну как же? Это – Медный всадник наоборот. Тот летит, скачет, рукою, мыслию посылает коня своего вперед, и конь под ним огромный, а всадник на нем легкий. А тут все наоборот будто бы. Конь легкий, а всадник тяжелый, большой. И никуда не скачет, хотя, видно, конь готов скакнуть, да вот всадник медлит, не решается или, может, не видит, куда направить коня. Будто застыли оба в сомнении, в растерянности. И узда режет рот коню. Ну и ну! Это вы что же, нарочно?

– Нечаянно, – невинно глянув на него, усмехнулся Монферран. – Да нет, правду говорю, я просто не мог сделать это иначе. Памятник царю – это всегда памятник времени, в которое он правил, и самому правлению, правда? Что же мне делать, если так было?.. И может, не меньшим подвигом государя было удержать коня, Россию то есть, от прыжка, не дать рвануть незнамо куда, не позволить свернуть с пути… Трудное время, трудное царство.

Осенью пятьдесят седьмого года произошли сразу два важных события. Михаил Самсонов стал студентом Академии художеств, учащимся архитектурного факультета. А неделю спустя его сестра, красавица Элен Самсонова, обручилась со ставшим известным в Петербурге молодым скульптором Егором Кондратьевичем Деминым.

Алексей и Анна были счастливы предложением Егора и согласились, даже не обсуждая этого предложения.

Получив благословение родителей, Елена попросила его у Элизы и у Огюста.

– Благословляю от всего сердца! – воскликнул Монферран. Его ясные синие глаза улыбались Елене. – На свадьбу приду как родственник, без приглашения, имей в виду и Егору передай, – сказал он. – Когда венчаетесь?

– Обручимся через неделю, – ответила Елена Алексеевна, – а свадьбу батюшка в июне назначил. По просьбе Егорушки. И я так хочу.

– Почему в июне? – удивился Огюст. – Для чего полгода целых ждать? Давно ведь знакомы.

– А вы не догадываетесь, где мы хотим венчаться? – с прежней детской лукавой улыбкой спросила молодая женщина.

Архитектор хлопнул себя рукой по лбу:

– Ба! А я-то и не подумал… Ну да, конечно, церковь-то не готова! Ну ждите, коли так, а у меня уж не задержится.

На другой день Огюст сообщил Алексею Васильевичу, что перевел в банк на его имя пятнадцать тысяч рублей.

– Да что вы?! – ахнул пораженный Алексей. – Вы, простите, в уме?! Это почти все, что есть у вас! И на что мне?!

– Ты моих денег не считай! – разозлился архитектор. – У меня не последние, да я и еще заработаю, а уж в доме этом теперь, верно, тысяч на триста всего, всю жизнь только на книги и коллекции деньги тратил. А это… это тебе за сорок один год службы и детям твоим. Я просто завещания переписывать не хочу, пускай так все на Элизу и будет, как отписано.

– Отвяжитесь вы с завещаниями! – испугался управляющий. – Уж чума вас не взяла, так вам жить надо еще лет двадцать. А детям моим вы мало дали? Учили на свои деньги. Мишка за ваш счет в Европу ездил, нынче по вашей рекомендации в Академию поступил…

Огюст обиделся:

– Он поступил туда потому, что талантлив, а не по рекомендации. И я хочу, чтобы он там учился без затруднений. И свадьбу Елене тебе надо устроить хорошую, твоих да Егоровых денег может и не хватить. И еще ведь Сабина у тебя невеста… Словом, за то, что ты столько служил у меня, пятнадцать тысяч каких-то и не плата. Не возьмешь, учти – никогда не прощу, обижусь на весь век свой!

Спорить с ним было бесполезно, и Алексею пришлось уступить.

В первых числах октября состоялось обручение Елены Алексеевны и Егора Кондратьевича, была объявлена помолвка и назначен день свадьбы – десятое июня будущего, тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года.

«Сегодня, первого июня одна тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года, я заканчиваю мои записки.

Я решился поставить под ними последнюю точку, потому что Цель моя достигнута, а коль скоро я жил ради этой моей Цели, а я нынче понимаю, что жил ради нее, то в этих записках уже отразилась вся жизнь моя. Что приписать к ней?

Вчера мой собор был освящен. Мне не вспомнить, как это было, да я и не хочу вспоминать. У меня такое чувство, что в этой колоссальной церемонии, с толпами приглашенных, с переполненной людьми и каретами площадью, с сотнями высших и низших чиновников, я был лишний. Нет, нет, у меня не возникло обиды оттого, что меня, создателя и строителя собора, там почти не замечали. Так и должно было быть. К их придворной суете, к этой показной пышности ни я, ни собор не имели отношения. Но когда ударили и запели его колокола, когда пламя факелов рванулось из рук ангелов, а из-за туч вдруг вырвалось солнце, и сияние охватило летящий к небу купол, толпа на площади окаменела, а у меня в сердце прозвучала музыка победы, и я понял, что закончил. Я закончил.