Как все это случилось? Сначала, когда он увидел ее серым комочком стоящую на дороге, у двух березок, это были только возмущение, жалость и боль! Потом охватило чувство уединенности. Что-то сомкнулось вокруг. Дальше он уже действовал не сам. И это продолжалось и сейчас.

Он радовался по-прежнему, как школьник, выпущенный на каникулы.

Вдруг его взгляд остановился на тонкой морщинке на лице Сусанночки, поднимавшейся вертикально от черных бровей, длинных, загибающихся, теряющихся в отдельных черно-матовых пушинках к волосам, таким сейчас угрюмо-низким, точно еще больше надвинувшимся.

Она думала о чем-то. Губы ее были жалко раскрыты и рука машинально помешивала ложечкой. Заметив, что он смотрит на нее, она тоже подняла на него глаза. В них был страх. Не испуг, а что-то длительное, вдруг поднявшееся со дна души.

Она перевела глаза на его пальцы, в которых он держал портсигар, точно надеялась что-то прочитать в них.

Он смутился и почти тотчас же уловил скользящий, полузакрытый, острый, как лезвие, взгляд Веры Николаевны. В нем были удивление, сухой вопрос и брезгливость.

Это длилось одно мгновение. Все задвигали, вставая, стульями, белыми, финляндской работы, о которых говорила Madame Биорг. Начался детальный осмотр мызы снаружи и внутри.

Сусанночка ходила, не отставая от него. Она нагло требовала, чтоб он объяснял ей все в отдельности. Его время и внимание должны были принадлежать только ей. Это была привычка праздного, недисциплинированного существа, которое не знает, что всякий лишний, пустой разговор требует усилия. Кроме того, она спрашивала не потому, что интересовалась, а потому, что хотела афишировать свою интимность с ним. Ее безвкусная и назойливая болтовня раздражала всех.

Каждым словом, каждым обращением она хотела сказать окружающим: «Смотрите: он — мой».

По-своему она была права. Она защищалась теми средствами, какие имела. И не ее вина, что они были так смешны и беспомощны. В общем, по уму и прошлому опыту она была ребенок. Ничего не стоило ее обмануть и выкинуть за борт своей жизни, как ненужный и скучный балласт прошлого.

Но имел ли он на это право?

Он мучился.

Самое ужасное то, что его прошлые отношения к ней были ничем. Это даже не была глубокая, серьезная нежность, иногда способная заменить «настоящую» любовь. Была игра, которой он не придавал внутреннего значения, потому что был занят другим.

И это было преступно. Он обманывал сознательно, небрежно и гадко. Ведь если он относится так, это не означает, что она испытывала то же. Она могла любить — и в этом ужас.

Или нет: он не обманывал. Он просто «не придавал значения». Он «представлял» любовь по-своему — честно и добросовестно. Он никогда не думал, что с ним случится что-нибудь подобное. Если бы не было этого письма, этой встречи, все окончилось бы для него хорошо и спокойно.

Это было несчастье — и больше ничего. Ведь так, как он с Сусанночкой, ведут себя тысячи мужчин, и все кончается хорошо.

Вопрос только в том, должен ли он нести какую-нибудь ответственность перед нею. Он был честен и не хотел вилять. Внутренний голос говорил: «Да».

Колышко не мог лгать себе. Он привык платить свои карточные долги. Игра есть игра. Он должен уметь за нее платить и нести все последствия один.

Решимость быть честным укрепила его. И даже было стыдно, что он мог колебаться.

Когда они осматривали высокий просторный чердак-мансарду, еще пахнувший гладко выструганным деревом. Сусанночка остановила Колышко, когда они выглянули вместе на маленький балкончик. Губы ее дрожали, и глаза налились слезами.

— Ты меня не любишь, — сказала она.

— Оставь, ради Бога, эти пустяки, — попросил он, дрожа и стараясь спрятать глаза.

— Ах вот как: для тебя это уже теперь «пустяки».

Он страдальчески посмотрел на часы. Как медленно двигалось время.

«Конечно она несчастна, — продолжал он мучиться за Сусанночку. — Она проспала свою молодость, так же как я проспал свою жизнь. Любовь для нее — спокойный и однообразный механизм». И ему делалось скучно и страшно, что он во имя какого-то долга вынужден отказаться от настоящего и яркого чувства.

Он сделал над собой усилие вернуться к трезвым и «честным» мыслям. В сущности, он должен только работать и работать. Он должен помнить, что он — плебей. Его увлечение — мгновенный нездоровый каприз. На плечах у него столько сложных забот. Это приключение положительно выбивает его из колеи. Достаточно. Он должен с этим покончить.

— Ради Бога, моя дорогая, держи себя в границах, — попросил он строго Сусанночку, чувствуя, как его лицо отразило усталость и скуку.

Сусанночка радостно вспыхнула. Вот сейчас он прежний. Она была счастлива только тогда, когда видела его рассеянным и удрученным.

— Я успокоилась, — шепнула она.

На чердаке шел разговор. Вера Николаевна находила, что деревянные дома не надо обклеивать обоями. По ее мнению, эта мансарда была великолепна. Madame Биорг должна здесь устроить свою спальню. Это будет оригинально. На окнах надо повесить простые холщовые драпри, на стены то самое круглое зеркало в белой тонкой раме, туалетную полочку и полочку для изящных, избранных книг и косметики. Пол нужно как можно чаще натирать мастикой, бросить серые половики, по углам прибить хвойных веток с еловыми шишками. Еще есть такая трава, она не помнит ее названия, она помогает от комаров и мух и от нее приятный запах, не уступающий лучшим духам.

— У нас, в Минской губернии, она чаще всего растет на кладбищах, на могилах.

Это не понравилось мадам Биорг.

— Отчего? — она пожимала костлявыми плечиками. — Все в мире относительно. Напрасно люди боятся смерти. Смерть дружит человека с природой и стихией. Я люблю запах отходящей земли и перегорелого прошлогоднего листа. Запах весны, в сущности, тот же самый запах смерти. Мы только не хотим в этом сознаться. Даже запах свежего сена есть не более, как запах тления.

— Ужасная философия, — сказала брезгливо Madame Биорг. — В этой комнате лучше всего устроить помещение для приезжающих. Правда, здесь нет печей, но кто думает летом о подобных пустяках?

— Мы повесим здесь парусиновые занавески, зеркало в белой рамке, а вы в следующий раз привезете вашу траву из Минской губернии и ваши избранные книги, — сказал Биорг. — Кстати о печах.

Он заявил, что должен на пробу затопить все печи. Спустились вниз, и вскоре приятно загудело за дрожащими чугунными дверцами желтое пламя, распространяя терпкий запах подожженной коры. Пока посылали за бричкой к местному батюшке, сели в преферанс Никому не хотелось больше выходить на зябкий и сырой воздух. Раздражающе пахло древесной смолой от новых стен и свежими цинковыми белилами от оконных рам. Этот день грозил никогда не кончиться.