«Э-э! Нессельроде идет на подлость! Но не тут-то было… Прав Невельской — подлец наш канцлер!» — подумал Муравьев.

Он улыбнулся, присел и в целую страницу написал особое мнение, не оставляя, как ему казалось, камня на камне от решения комитета.

— Геннадий Иванович! — позвал он Невельского, когда курьер, чем-то расстроенный, уехал.

Муравьев рассказал обо всем, что произошло.

— Они идут на подлость. Этот журнал завтра, а может быть, сегодня представят государю, и он все прочтет. Они боялись сказать государю мое мнение, но напрасно. Я не из тех, кто подписывает, не читая.

Муравьев чувствовал, что дал первое сражение. Гости разъехались, и губернатор долго беседовал с капитаном.

— Без Амура нет будущего у России! Но, клянусь, Амур ничей! Николай Николаевич, вы-то верьте!

— Надо пугать, пугать министров, пугать их! Будете сегодня у великого князя — действуйте в этом духе!

— Николай Николаевич! — воскликнул Невельской. — Но зачем нам слишком увлекаться хитростями? Правда, мы не можем жить без Амура! Он был наш и должен быть нашим. Да разве на подходе к устьям не было иностранных судов? Истина! Доводы, конечно, всегда спорны… Но что я представлял в рапорте — истина! Как бог свят!

Между прочим помянули, что Литке услан в Ревель и на его место в Географическое общество сел генерал Муравьев.

— Конечно, мой милый кузен Михаил Николаевич знает географию не как Митрофанушка, но вроде этого. Он командовал в походах и ехал на коне впереди колонны, видел карты местности — вот и все его познания в географии…

Перовский испросил у государя аудиенцию для генерал-губернатора.

Тусклым петербургским утром Муравьев явился во дворец. Царь принял его наверху, стоя у стола в большом кабинете с окнами к Адмиралтейству, перед которыми была площадь для развода караулов.

— Ваше величество! — говорил Муравьев. — Сибири грозит катастрофа. Я не смею молчать перед лицом моего государя… Комитет министров решил…

Муравьев стал сжато, но обстоятельно излагать суть дела, положение России на Востоке в случае войны с Западом, сказал о нуждах Камчатки.

— Что же ты находишь нужным предпринять, Муравьев?

— Я нижайше прошу ваше величество утвердить занятие устьев Амура, это даст нам возможность возвратить его. Тогда ни одно судно иностранцев не поднимется до Сибири. Заткнуть наглухо морской крепостью устье.

— Но это не оскорбит китайцев? Между нами был вечный мир, и я не желал бы нарушать его никогда.

— Ваше величество, опасность от иностранцев грозит и Китаю, и Восточной Сибири, равновесие нарушено. — Он развил свой взгляд и опять вернулся к Амуру. — Я прошу ваше величество на первых порах оставить Николаевский пост, хотя бы в виде брандвахты, не занимая мест на самом берегу.

— Кто был послан тобой на устье Амура?

— Мной послан был туда капитан первого ранга Невельской.

— Говорят, он неблагонадежен. Как ты смеешь посылать для осуществления своих замыслов неблагонадежного человека?

— Он отличный моряк, и он понял мои намерения превосходно. Он занял устье, хотя это ему было формально запрещено, и объявил иностранцам, что край принадлежит России.

— Что земля до Кореи принадлежит России?

Царь знал уже обо всем.

— Да, ваше величество! К устью подошли в этом году иностранные описные суда, и перед лицом смертельной опасности, грозящей Сибири, Невельской осмелился действовать так, не имея формального разрешения.

— Ты сказал, что он превосходно понял твои намерения? Что это значит? Он сам осмелился или ты ему приказал?

Мысли Муравьева были быстры и отчетливы. Нависла грозная опасность. Он знал, что царь не терпит уверток и неточностей. Ответы должны быть ясны и тверды.

— Не зная обстановку на месте, я не мог, ваше величество, дать ему такого приказа. Я болел, когда он уезжал, но наш взгляд был един. Я сказал ему, чтобы он действовал как найдет нужным, не был связан никакими формальностями, исходя лишь из чувства преданности вашему величеству, из славы и чести России. Испрашивать позволение было поздно. Да при том противодействии, которое есть этому делу, такое обращение с просьбой о разрешении было бы губительно. Он вошел в Амур и поднял там русский флаг, заняв там пост, назвал его именем вашего величества. Он сделал больше, чем в силах человека, он совершил то, что составит славу эпохи… И положил голову на плаху, как ослушник в ожидании милости вашего величества… И рядом с ней я покорнейше склоняю перед вашим величеством свою…

Царь был стар, и он видел, что это все очень смело сделано. Давно уж никто из офицеров императора не совершал ничего подобного. И вот Невельской, этот маленький заика, прозванный Архимедом у покойного Крузенштерна… Царь меньше всего ожидал от него, да еще на краю света!..

— Ты полагаешь, не правы те, кто утверждает, что он неблагонадежен?

— Ваше величество, я ручаюсь за Невельского, как за самого себя, — картинно вскинув голову, воскликнул Муравьев.

— А что же совершил он там еще? — спросил царь.

— Он объявил маньчжурам, что Россия по Нерчинскому договору[129] считает неразграниченную землю гиляков своей и что великий государь России принимает их под свое покровительство… Гиляки сами просили его об этом.

— Ты просишь оставить брандвахту?

— Да, ваше величество.

Николай — сторонник строжайших формальностей, а офицер действовал самовольно, но ради чести и славы России.

— Невельской поступил благородно, молодецки и патриотически! — сказал государь и сел к столу.

Дежурный генерал, угадывавший его желания, развернул журнал гиляцкого комитета.

Сидя прямо, как на коне, царь написал на журнале: «Комитету собраться снова под председательством наследника, великого князя Александра Николаевича».

Оба сына, Александр и Константин, говорили с ним об этих событиях.

Генерал принял журнал. Николай встал.

— Где однажды поднят русский флаг, он уж спускаться не должен, — сказал он.

Муравьев почтительно склонил голову.

Царь был одним из тех людей, которые не боятся чужой боли и страданий, как бы ужасны они ни были. Его родной брат Константин, покровитель палочной дисциплины и мордобоя, как и сам Николай, когда-то говорил: забей солдата насмерть (имелось в виду забить шпицрутенами или замучить службой) и поставь двух на его место — будет и шаг и выправка у обоих. Это говорилось без особого зла, считалось хорошим способом воспитания в армии.