– Не обговаривала я… Слушала токмо боярина, – бесстрастно, с неожиданным спокойствием выговорила Марья, словно ей все вдруг стало безразлично. – А врагов и ты боишься.

– Боюсь! – Иван, сидевший спиной к Марье, полуобернулся к ней. – Да разве что изведут они меня?.. Яду подсыпят? Змею пустят? Боюсь, что не одолею их! Воли своей не смогу учредить повсеместно! Дела своего не доведу до конца!

– Что же опрятство разводишь[255] с ними? Что медлишь? Чего ждешь? – Лицо Марьи напряглось, большие черные глаза засветились холодным стеклянным блеском. – Головы надобно сечь! Изводить их надобно до последнего колена! А они у тебя в думе сидят… Думают! С войском ходят!

– Ты, что ль, в думе сидеть будешь? И с войском ходить?

– Опять за свое!..

– Опять, – беззлобно сказал Иван, встал с постели, пошел ходить по опочивальне неторопливыми, короткими шагами.

– Мать твоя сиживала же в думе… Или мнишь, что, окромь плоти да длинных волос, ничего иного человеческого Бог не дает бабе?

– Не в том дело… – Иван раздумчиво нахмурился. – Топором воли своей не утвердишь. Всем недругам и супротивникам головы не отрубишь. Пол-России на плаху положить довелось бы! Понеже, как зараза, расползлась по умам, по душам злохитрая наумь паучиного племени. Пол-России обкублили они, оплели своими тенетами – зримыми и незримыми… Закоснели души, закоснели умы от того паучиного яду. Излечить их надобно, вырвать, высвободить из тех паучиных тенет, очистить от скверны… Но не пауки они – жертвы их! Пауки на их соку силу свою обретают. Тем и грозны они! Лишить их тех соков – уже исполу[256] одолеть их! Да и среди пауков не все пауки! Больше паучки да паучата… Сиих також не надобно изводить. Их умение плести тенета сгодится мне. Токмо самых главных, самых злобных, самых неотступных – под топор!

– Почто же не делаешь сего? Почто казнишь паучков да паучат, а пауков не трогаешь?

– Пото, что паучата неумны, неухищренны… Открыто противятся, открыто чинят вред. Что же, мне их миловать за то?

– А пауки мудры и ухищренны, – язвительно вышептала Марья. – Они тайно строят козни, тайно чинят вред… И за то ты их милуешь! – крикнула она ожесточенно, метнув в Ивана черное неистовство своих глаз. – За то ты милуешь Бельского, Мстиславского, Горбатого!

– Где же твой ум, – спокойно сказал Иван, – ежели изрекаешь такое?

– Где – твой ум?! – с прежней ожесточенностью выкрикнула Марья. – Ну да как же!.. – Гневная язвительность заклокотала в ее голосе. – Твои помыслы – о государских делах, о благополучии и безопасности отечества… Твои помыслы высоки! А я думаю о нашем с тобой благополучии, о нашей безопасности! – оставив язвительность, гневно сказала Марья. – И не могу не думать! Ежели завтра нам подсыпят яду или удавят в постели – что станется со всеми твоими делами, со всеми твоими высокими помыслами? Что?! Сгинут они! В прах обратятся! И памяти о них не останется!

– Я також думаю о нашем благополучии… Не менее, чем ты.

– Думаешь о нашем благополучии… и держишь Бельского в тюрьме, коли его давно пора отправить на тот свет! Думаешь о нашем благополучии, – распалялась Марья, – и дозволяешь Горбатому, самому ярому своему врагу, преспокойно жить на своем подворье! Казнишь какого-то худородного Шишкина, а Курбского шлешь годовать в Ливонию, откуда ему сбежать в Литву, что тебе перекреститься!

– О Курбском не поминай, – жестко бросил Иван. – Курбский верен мне.

– О ком еще не поминать? – Неистовые глаза Марьи нацелились на Ивана как жала. – О Володимере? О его матери? О Челяднине? Думаешь о нашем благополучии – и приближаешь к себе Челяднина!

– Я и брата твоего приблизил к себе. Что же тем не попрекаешь?

– Брат мой верен тебе.

– А Челяднин мудр. Он тысячи таких, как твой братец, стоит. Ежели случится вдруг, помирать стану – на него царство оставлю.

– Тебе не мудрость нужна, а верность. Ты сам мудр. У нас, у горцев, коли путник сбирается в путь, его не спрашивают: труден ли будет путь? Спрашивают: кто твои попутчики? Кто же твои попутчики, свет-государь мой, Иванушка? Шуйские? Оболенские? Или, буде, Гедиминовичи да их подлые отпрыски – Патрикеевы, которые первыми поднялись супротив вас, великих князей? Вот уж истинно, пригрели змею на своей груди. И Ефросинья – також… також из их кубла, из патрикеевского! Оттого и скалится на тебя яростней всех! А ты молишься на нее, как на святую угодницу.

– Придет время и на нее.

– Когда?

– То уж моя забота, не твоя.

– Нет, и моя! Не наложница я, не женище[257]… Царица я! Жена твоя, мать твоего сына… Наследника твоего!

– Василий не на царство рожден.

– На холопство, да?

– На удел. На царство Иван рожден.

– Любил бы меня, не говорил бы такого…

– Я люблю тебя… но обычаи наследования – святы.

– Королевну Катерину любишь ты! Да! – яростно, с безрассудной ревностью закричала Марья. – Ты к ней до меня сватался и ныне про нее думаешь! Парсуну[258] ее хранишь!

– Я и твою парсуну храню.

– Мою тебе соромно выкинуть!

– Безлепицу говоришь, – насупился Иван. – Сватал я королевну, понеже вдовый был в те поры… Да не выдал ее Жигимонт за меня. Напужался, должно быть, что я на его безнаследный престол посягну через брак свой с сестрою его. А я доброго мира хотел с Литвою да Польшею да жену добрую. А ныне чего мне думать про королевну? Ныне она за Яганом… Чужая жена она ныне.

Насупленный, усталой, отяжелевшей походкой вышел он из опочивальни, даже не затворив за собой двери, и Марья слышала, как заторопился он, как застукотели его босые ноги по гулкому полу, а потом разом вдруг стихло вокруг, будто бездна разверзлась рядом и поглотила все окружающее.

Жутко стало Марье в этой омертвевшей тиши, жутко и больно… Кинулась она головой в подушки, отдалась бесноватому отчаянью.

1

Царь неожиданно объявил, что велит всем боярам и окольничим в воскресный день, после заутрени, быть перед ним в Столовой палате[259] – с поклонами, как в прежние времена.

Изумились бояре: они уж успели позабыть те прежние времена, когда хаживали к царю на поклоны в Столовую палату. Тогда, бывало, на каждый большой праздник сходились они в главную дворцовую палату, кланялись в ноги царю, сидевшему на своем царском месте со скипетром в руках, поздравляли его, подносили подарки… Царь допускал их к руке, беседовал с ними, после беседы все вместе, с царем во главе, отправлялись к обедне в Успенский собор.