так, чтобы прямо завтра — на игру. А Фэрфаксу в «Бостон брюинз» предложили контракт на следующий сезон. Но тогда он не смог бы закончить Сент-Лоуренс, а Фэрфакс мечтал о более крупной награде: он хотел стать первым в своей семье, кто окончит колледж. Тогда НХЛ предложила ему… ну, может, тысяч шестьдесят в год — хорошие деньги, но не те дикие, безумные суммы, которые они начали платить в последнее время. У Фэрфакса был такой план — закончить с отличием Сент-Лоуренс, поиграть в профессиональный хоккей около восьми лет, сколотить кругленькую сумму и поступать на юридический. А потом Уолл-стрит и, наконец, в Вашингтон. Это парень был олицетворенным Новым Черным Карьеристом. А потом… потом, после игры с «Дартмутом»…

Адам вскочил и снова неистово забегал по комнате.

— Он заснул за рулем, так? — напомнила я. — Вы, ребята, выпили тогда слишком много пива. Почему ты вдруг об этом вспомнил? Это ты накачал его пивом?

— Фэрфакс не пил и не курил травку. В отличие от остальной команды — все постоянно этим занимались. В те годы нажраться в хлам и сесть за руль было в порядке вещей практически везде. Помнишь, как один раз папа в выходные принял три мартини, а потом повез тебя на встречу герлскаутов?

— Мне больше вспоминается, что я от души ненавидела эти герлскаутские встречи… каждую их минуту. Нет, погоди, помню! Тогда папа прихватил с собой шейкер для коктейлей и бокал для мартини и за полтора часа, пока шло наше собрание, выкурил штук пять «Лаки Страйк» и допил оставшийся мартини. Но к чему ты все это сейчас вспоминаешь? Если память мне не изменяет, папа был очень рад, что оформил на твою машину доверенность без ограничения допущенных к вождению лиц, потому что прекрасно знал, что во время учебы в колледже легко может получиться, что кому-то пришлось бы отвезти тебя домой. Никогда не забуду, как рады были мама с папой, что ты жив. Но ты можешь мне объяснить, почему заговорил на эту тему сейчас, почти пятнадцать лет спустя?

Адам внезапно перестал расхаживать, он подошел к дальней стене и уперся в нее ладонями.

Затем, повернувшись ко мне спиной и глядя прямо перед собой, на паутину потрескавшейся штукатурки, он сказал:

— Я все это тебе сейчас рассказываю, потому что…

Повисла долгая пауза, которую я не прерывала.

И вот наконец-то:

— Потому что Фэрфакс Хэкли не вел машину. За рулем был я.

Стало тихо. Моей первой мыслью было: стоп, я не хочу ничего об этом знать.

Но признание уже прозвучало, и мне ничего не осталось, кроме как задать неизбежный вопрос:

— Но если машину вел ты, почему же в этом обвинили Фэрфакса?

Адам продолжал смотреть в стену:

— Когда все случилось, я поменялся с Фэрфаксом местами.

— Что?

— Я вел… Пока мы еще не сели в машину, Фэрфакс все время просил меня отдать ему ключи — он, мол, трезвый, он и поведет. Но во мне взыграл тупой мачо… как это я позволю какому-то негру привезти меня домой? Да, это некрасиво, и стыдно сейчас в этом признаваться. Но я должен выложить тебе все.

Я промолчала, думая: как часто, признание в своих проступках — особенно перед родными или супругами — является средством уменьшить свое собственное чувство вины, перевалив его на чужие плечи и заставив близких разделить его с тобой.

Адам продолжил:

— После игры, которую мы проиграли, большая часть команды уехала домой на автобусе. Но я убедил Фэрфакса остаться в кампусе за компанию со мной. Что мы делали? Под конец оказались в доме какого-то студенческого братства, где я основательно перебрал пива, а засранцы из дартмутской Дельты-Каппа-Эпсилон тем временем отпускали шуточки насчет того, как это они пустили негра на свой порог.

— А ваше братство в Сент-Лоуренсе его принимало с распростертыми объятиями?

— Конечно нет. Тогда считалось, что негры…

— Сейчас, мне кажется, принято говорить «афроамериканцы».

— Насчет правильных слов… это по твоей части. Ты у нас редактор. Но спорить не стану, пусть так: афроамериканцы. Так или иначе, около часа ночи я засобирался назад, в штат Нью-Йорк, потому что в понедельник утром должен был сдать письменную работу, чтобы не завалить курс. Я рассчитал, что если ехать всю ночь, то к шести утра вернемся в колледж. Я тогда смог бы еще поспать, потом встать, написать работу и избежать провала. Но когда мы уезжали, я был сильно пьян. Настолько, что даже слушать не стал Фэрфакса, хотя он дело говорил: «Я умею водить, чувак. Давай я поведу машину». Нет, я настоял на том, что сам сяду за руль. Никогда не забуду, с какой неохотой он опускался на сиденье рядом со мной. У меня уже тогда все плыло перед глазами. Настолько, что я свернул не туда, пропустил выезд на шоссе и оказался на какой-то проселочной дороге. Поняв, что ошибся, я и сделал тот безумный разворот на сто восемьдесят градусов, даже не посмотрев, едет ли кто-нибудь за мной или навстречу. И врезался в тот микроавтобус. Полная катастрофа. Меня вырубило от удара. Когда я очнулся — думаю, прошло не больше минуты, — та машина уже была в огне. Я видел эту пару и ребенка внутри — они были уже мертвы. А рядом со мной… был Фэрфакс. Он ударился головой о приборную доску, шея была сломана…

— А ты?

— Я? Кто-то явно очень хотел, чтобы я остался жив, потому что я стукнулся башкой о лобовое стекло, но стекло не выбил. Вот грудная клетка у меня была вся в синяках — это когда меня швырнуло на руль. Сотрясение мозга, сломанные ребра… но у меня все же хватило ума распахнуть дверь. Я выбрался наружу, потом снова сунулся внутрь и вцепился в тело Фэрфакса. По сиденью я сумел подтащить его ближе к себе. Я посадил его на место водителя, положил руки на руль. Потом захлопнул дверь, доковылял до другой стороны машины и открыл пассажирскую дверцу, чтобы создалось впечатление, что я выбрался через нее. Сделав все это, я отошел на шаг и рухнул на дорогу. Когда я снова пришел в себя, было очень холодно, кругом уже было полно копов и несколько «скорых». Две пожарные машины пытались погасить огонь, охвативший микроавтобус и мою машину. По дороге в больницу один фельдшер со мной заговорил: «Повезло тебе, что четверть часа назад мимо проезжал грузовик, водитель увидел весь этот ад, доехал до ближайшего телефона и вызвал спасательные службы. Если бы не это, ты