Меня Исса привел, я бы одна ни за что к тебе дорогу не нашла. Исса, какой Ты добрый. Благодарю Тебя. Зачем ты меня благодаришь, Я не стою благодарности твоей. Я не стою одного мизинца твоего. Одной раны от нашего общего гвоздя в ступне твоей.

Он шагнул к костру ближе. Встал перед старухой на колени. Согнулся в поклоне перед ней. Она спала, все видя и слыша, и глаза ее были открыты, и лицо ее глядело прямо в наливающееся соком зари небо. Мерцали, тускнея, последние звезды. Земля плыла в широком просторе, и ночь сворачивала черный свиток, уступая дорогу утру. Слева над рынком висела в небесах полная рыжая Луна, рядом с ней сверлил тьму кровавым зраком Марс. Где Юхан?.. А это не Юхан, это Исса, его лицо… Генерал!.. Возьми кольцо обратно!.. Вместо генерала Исса смотрел на нее. Лама, лама, помолись великому Будде за нас… Лама обернул голову, и над оранжевой курткой она увидела опять лицо Иссы. У всех ее любимых, у всех людей, возлюбленных ею многажды и сильно, было лицо Иссы, и глаза Иссы отовсюду глядели на нее, прощая и запоминая.

Она протянула руки к толпе любимых. Ты один! Любимый, Ты один! На весь век! На весь свет! Тьма кончается. Свет разливается по небу. Руки старухи упали на драный мешок. Меж скрюченных пальцев прорастала солома. Светлые синие глаза безотрывно глядели в небо, на последние звезды. Снег слетал на спящих, на старуху и собаку. Рыжая собака жила, дышала во сне. Поскуливала. Повизгивала. Подрагивала всеми четырьмя лапами. Снег набивался ей в шерсть за ушами. Ребра раздувало мерное дыхание. Прижавшись к телу старухи, сладко спала в ящике собака, и белые звезды снежинок украшали грязный огонь ее лохм.

Снег, сыплющийся из призрачных, прозрачных туч, сквозь которые, дрожа и мерцая, просвечивали звезды, слетал и слетал, падал и падал, не зная отдыха и усталости, на старуху и собаку. На лице старухи снег не таял.

Снег, оседая и путаясь в седых волосах и ресницах, не таял на неподвижных светлых глазах старухи, глядящих из пустого ящика на рынке прямо в лицо белой звезды.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ ПСАЛОМ КСЕНИИ О СТРАШНОМ СУДЕ

…Вот оно.

Вот оно, началось.

Тела сшибались и летели; вихрились и бедняцкие, и богатые одежды, и сверкающие и сгнившие дотла, и в прорезях одежд сияли люди из плоти и крови, они падали, вздымались, летели в небесах, клубились, как дым на ветру: и младенцы, только вышвырнутые из родильных корзин, и любовные пары, сплетшиеся туже, чем волосы в косе, чем вервие в канате, в крепком — неразъемнее сварки — объятии, и брюхатые женщины, визжащие, напуганно держащиеся обеими руками за торчащие животы, и немощные старики, голые, беззубые, с обвислыми щеками, покрытыми синей и седой щетиной, с дрожащими коленями, и пьяные мужики, сильные и угрюмые, как волы на пашне, безумные и бугрящиеся драчливыми мышцами, как быки в смертном бою; тут были и цари в бархатах и коронах, со скипетрами и державами, ослепительно бросающими вниз, на землю, копья лучей, в горностаевых мантиях с точками темных мертвых лапок и хвостиков, и царицы в алмазных диадемах, с торжествующими улыбками, тут же превращающимися в гримасы ужаса и страха; и крестьяне в обнимку с тыквами, сжимающие в кулаках помидоры и мандарины, и сок овощей и фруктов тек вниз, капал на земной снег и чернозем, на крыши угрюмых изб, на ночные дороги и ухабы; и городские бедняки, ухитрявшиеся на лету выкуривать чинарики, козьи ножки, грязно ругаться, перебрасываться в карты, и засаленные карты тоже летели на землю, гонимые бешеным ветром, как осенние листья; и дети летели, перекувыркиваясь в ледяном пространстве, прыгая, как мячи, как цветные капустные кочаны, и девочки раскидывали руки, в ужасе разевая кричащие рты, пытаясь ухватиться за край тучи, за несомую диким ветром одинокую ветку в небе, а мальчики свистели сквозь беспризорные фиксы, били кулаками в облака, желая поразить невидимого врага, убить его раз и навсегда!.. — но враг не умирал, и рьяный ветер дальше нес их по небу, беспощадно вращая живыми колесами, перемалывая в ступе урагана, срывая последние клочья нарядов; и так, постепенно обнажаясь, хватаясь за стыдные, срамные места, прикрывая их дрожащими руками, зажмуриваясь, крича, вопя, плача, безумно хохоча, летели голые люди, летели в никуда, катились над землей, становились одним голым вихрем, одним безумным нагим ветром, петлей урагана, воронкой обнаженного смерча.

И Ксения подымала очи горе и видела:

вот, вот они летят! Летят над ночным, над рассветным рынком! Над битвой Армагеддона! Над ее мертвой головой! Летят погибельно и стремительно, вихрясь и клубясь, неостановимо летят, ибо пробил последний час, и выброшен из глотки последний крик; и пришел Исса, чтобы судить людей, и поднял их всех в воздух, высоко над землей, и сделал так, чтобы задул огромный ветер, срывающий и одежду, и стыд, и боль, и обман, — и увидел Он, что люди слабы, жалки, несчастны, одинаковы в безумье своем, в юродстве своем и в отчаянии своем — что смерды, что холопы, что цари, что преступники, что проститутки, что схимники, что святые отцы, что малые беспомощные дети, что новорожденные младенцы, что ветхие старики: для всех одна была жизнь, одна любовь и одно отчаянье. Не накормишь пятью хлебами голодную землю, Исса! Не отвернешь лица Своего от страдания народов Своих!

О, Ксения, кто там на небесной фреске, высоко и далеко над сгибшей головою твоею седой?!.. Он. Исса. Торжествующий. Раскинул руки, как на Кресте — и для объятья, и для приговора. Вихри тел клубились у Его ног, вокруг Него, улетали, крича, в беспредельность тьмы. Рогожа на Его груди разодралась и упала вниз черной снеговой тучей, и Он обнажился — всему небу и всему миру стал виден Он, рослый, огромный, мощно сложенный, с прекрасным смуглым торсом и выпуклыми загорелыми мышцами бедер, вольно и торжественно стоящий на тучах босыми ступнями. Он изумлял Своей силой и мощью, и Он поднял руку — чтобы карать и прощать. А Ксении показалось, что Он поднял руку, чтобы позвать ее! Протянул ей руку, чтобы подцепить за руку ее, поднять, вытянуть с земли на небеса! Она подалась за Его рукой, силилась подняться, вытянулась, напряглась… недвижным оставалось тело, и ветер не мог его подхватить, закружить в смерче общей отчаянной небесной пляски.

Кто сидел одесную Иссы?! Кто… Да это ж мать ее, Елизавета! Мама! Мама! Высоко же ты забралась!.. А меня не хочешь поднять с собой, туда!.. Вспомни, как ты на рынке в Сибири облепиху продавала… как мне боялась ягодку из горки дать… как я в русскую рулетку удачно сыграла, и мы с тобой укатили к холодному морю, и я летом собирала на отмелях морских звезд… а зимой простужалась, и ты то и дело перевязывала мне горло и кормила меня с ложечки малиновым вареньем… царского кучера Федю помнишь?!.. он показывал мне буквы ФИТА и ЯТЬ… а свой Дацан?!.. Вспоминаешь ли ты там, в небе, рядом с Иссой, сидючи царицей, про свой Дацан, про своих кротких лысых монахов, про лиловый багульник, что собирала ты на склонах гольцов?.. Мама! Мне холодно здесь без тебя. Я лежу в снегу. В ящике. А ты сидишь на облаке, такая красивая и молодая, завернута в кусок блестящего синего, цвета неба и моих глаз, атласа, и красная шелковая исподняя рубашка просвечивает у твоего горла сквозь атласные складки, и ноги ты под себя поджала — видать, в небесах тоже не жарко, и ежишься ты, и знобит тебя, — и я хочу тебя согреть!.. Только я тебя согрею, мама!.. Возьми меня с собой на небо! Я буду ухаживать за тобой! Заботиться о тебе! Я больше не дам тебе умереть!.. Я буду стараться!.. я отработаю…