отказ, возможно, выражал известную паранойю со стороны Солженицына». (И много раз по книге рассыпана «паранойя» – с такой отмычкой биографу удобнее всего понять своего персонажа.) – Или вот появился меморандум Сахарова о сосуществовании и прогрессе, имеет шумный успех на Западе, – что должен ощущать Солженицын? Тут – «намёк на соперничество» со стороны Солженицына. (Это когда я ужаснулся наивным аргументам Сахарова и его плохо продуманным формулировкам о советском социализме: куда ж он направляет освободительное движение и как искажённо представляет мир?) – Или вот: арест и процесс Синявского и Даниэля. «Создаётся впечатление, что Солженицын был расстроен этим внезапным включением прожекторов и ревновал к публичности, привлечённой ими». (У кого создаётся? Да я – облегчён был! что не на меня пока пришёлся главный удар, что я ещё уцелел для «Архипелага». Я полон был «Архипелагом», выполнял в Укрывище по две нечеловеческие нормы в день, только бы успеть кончить![447] Эту придуманную зависть Скэммел меряет опять-таки по себе?) – А уж когда Синявский приезжал ко мне прощаться (и знакомиться) перед отъездом за границу – «это позирование», будто Солженицына тоской обдало, что всё меньше остаётся людей, желающих потянуть наш русский жребий[448]. То есть: просто вру, такого чувства к России у меня быть не могло, а ясно, что я только и мечтал сам удрать за границу[449]. (Отчего ж не уехал за премией в 1970? отчего не принял в 1973 угрозного подталкивания КГБ, принесенного в клюве женой Синявского?)[450]

А что ж, когда доходит до моих критических моментов, до узлов жизни, где переламывается или взрывается судьба? Тут я ему – и напрочь непонятен, тут тем более надо наложить пластыри посредственности.

Письмо съезду писателей. Там сказано: «Свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. За движение [правды] я готов принять и смерть». – Ну разве может так быть?[451] Но это не помещается в обывательском лбу!

Провал моего архива у Теуша[452]. Насмешечка: «Подозрительность Солженицына и почти суеверный страх направили его истолкование прочь от случайности, но видеть единственное объяснение рейда [КГБ] в умышленном действии»[453]. А на самом деле? Очевидно: КГБ брело как слепое, понятия не имело, где и что ему искать, бросало шарик, к кому пойти на обыск. – И во всём детальнейшем изложении – твёрдое правило: верить Зильбербергу и ни в чём не верить мне.

Разгон «Нового мира». Во Втором дополнении к «Телёнку» (1971) я, оглядываясь через год, пишу: не оказав сама публичного сопротивления, головка редакции не должна была вымогать жертвы из младших членов редакции: уходите со службы, бросайте! и от авторов – забирайте рукописи, не печатайтесь! – Это извращается Скэммелом так, будто я именно в самые недели разгрома в разговорах с другими авторами критиковал режим в «Новом мире», равнодушие Твардовского к младшим сотрудникам, даже якобы «предложил свою поддержку заместнику Твардовского Косолапову» и «вдохновлял других авторов к тому же». (А это – от Файфера, что ли? Тот сочинил, что я ходил к Косолапову с предложением услуг. Клевета что уголь – не обожжёт, так замарает.) – «Солженицын не был признателен никакому [советскому] журналу, лоялен – никакому издателю». А потому что путь мой начался не в хрущёвскую «оттепель», а от огней революции – и обещал окончиться лишь где-то в конце века. Я берёг себя для огромной работы, для больших боёв с этим Драконом – но в голове Скэммела такое не может поместиться, и он ищет посредственности: сотрудничество с советскими властями? Да он и видит это «сотрудничество» на каждом шагу моей жизни: после «Ивана Денисовича»… вступил в Союз писателей (а должен был остаться преподавать в школе), «посещал кремлёвские встречи» (а должен был – плюнуть на приглашение ЦК, швырнуть им в лицо назад), «активно состязался за Ленинскую премию»[454] (в чём же я «активно состязался»? не шевельнулся за всю ту историю).

Вот так он меня излиховал.

Тщится непременно поставить себя выше своего объекта и как бы «над схваткой» – но не упускает перенимать себе каждый аргумент моих противников, в том числе ГБ. Широко и просторно использует материал из моих книг (часто – как будто им добытый, не ссылаясь) – но не теряет настороженной недоверчивости: а к чему бы придраться? а где бы ковырнуть? а какой бы штрих мог персонажа опорочить?

На компромиссы, Скэммел меня поучает, идти нельзя. Но и он же поучает, что нельзя твердолобо противостоять реальности и толкать власть на невозможное (это – прямо от АПН-Решетовской: надо же пожалеть власть!). Хорошая вразумка.

Взявшись изложить мою семейную жизнь по рассказам бывшей жены, безоговорочно приняв её сценарий (со всеми диспропорциями, сокрытиями, припрятываньем шестилетнего другого замужества, пока я был зэк, раздуванием её небылой роли в моей работе), – он переступает и дальше: именно по её показаниям объяснить и мои отношения с Твардовским, и встречи с ним с глазу на глаз, и что происходило в «Новом мире», чего Решетовская сама не видела, – и всё это для него достоверней моего прямого рассказа. И мои отношения с властями, всё политическое истолкование событий – взято тоже от неё. А если её версии кажутся в чём-то спорными, то, после подгонного рассуждения, биограф постоянно склоняется в её пользу.

Так вот только почему Скэммел не написал биографии литературной, как вроде бы собирался: он увлёкся – бракоразводным процессом…

Да как я мог подумать, что Решетовская была кем-то послана ко мне вести переговоры о «Раковом корпусе»?[455] (Нет, она от себя предлагала напечатать его в своём издательстве?) Да в крайнем случае, если, мол, и послана, то от ЦК партии, а не от КГБ! (Смех один. И АПН он пытается вслед за Решетовской отличить от КГБ…) Да как же я мог вообразить, что на Казанском вокзале нас фотографируют или записывают на плёнку? Это «свидетельствует о сильно окрашенном видении реальности, если не о симптомах подлинной паранойи». (Интересно, и после тайных съёмок Сахарова в горьковской больнице на фильм – Скэммел всё верит, что это – паранойя? И после свидетельства Галины Вишневской, как, вслед моему отъезду от них, гебисты извлекли из-под пола «моего» флигеля большой ящик аппаратуры, – тоже паранойя?) И – неужели я мог поверить, что КГБ (после угрожающих анонимок, присланных через проверяемую ГБ почту) может что-либо сделать с моими детьми? «До какого предела он был пленник саморождённого мифа?»[456]

Вот в такую топь и должен был забрести биограф, постоянно непременно ища аргументы в пользу противоположной стороны. И как подходит ему всё из книги АПН-Решетовской, черпает оттуда немерено.

По мнению Скэммела, я – то и дело