— Мистический реализм. Да, именно так я определил бы творческую концепцию Муромского. Даром творца, незаурядного и самобытного художника он создал мир, так похожий на наш и в то же время такой иной. В мистической реальности Муромского осталось место рыцарям и магам, проклятым королям и заколдованным красавицам, звероподобным людям и богам, принявшим облик зверей. Это мир, где тела красочней и красноречивей любых слов. Порой мне кажется, глядя на его картины, что это мир, могучий в своей первородной языческой силе, мир, еще не услышавший Слово. Это мир великой тайны, разгадать которую вне нашей власти. — Жаков эффектным жестом поправил седую прядь. — И такая же тайна — смерть Муромского. Он ушел неожиданно и необратимо, как уходят герои, выполнившие свое предназначение. Нам еще предстоит полностью осознать утрату, которую понес мир искусства. Ушел еще один художник, знавший ответ на извечное: «Кто мы, откуда и куда идем?» Но он нам оставил картины, бесценные свидетельства существования иной, мистической реальности. Кто знает, какие тайны зашифрованы на его холстах?

Он достал белоснежный платок, промокнул испарину на высоком лбу. Оператор верно понял знак и выключил камеру.

Лилит подошла к Жакову, он все еще щурил глаза, ослепленные ярким софитом.

— Прекрасно сказано, Лев Давидович.

— Ай, прекрати, сплошная импровизация. — Он осторожно промокнул уголки слезящихся глаз. — Кажется, за это надо благодарить тебя?

Лилит усмехнулась, пригубила вино из стаканчика.

— Считайте, что это мой подарок. За все хорошее, что вы для меня сделали.

— Не находишь, что чрезмерно щедрый подарок?

— А вы разве не слышали, что дар — это привилегия королей? Только тот, кому принадлежит все, может смело дарить, зная, что у него не убудет. Остальные просто обмениваются, боясь прогадать.

Лев Давидович незаметно стрельнул взглядом в толпу. Раньше никто и никогда не решился бы нарушить его приватную беседу, но времена смутные, слишком уж перемешались званые с избранными. Он взял Лилит за руку, притянул ближе к себе. Лилит была почти на голову выше, пришлось смотреть снизу вверх. Но Жаков не стеснялся своего роста. За пятьдесят лет невидимой власти он привык, что люди вынужденно склоняют головы, ловя каждое его слово.

— Не знаки на теле, а именно то, что ты абсолютно не похожа на других, убедили меня, Лилит, — понизив голос, произнес он.

— А что по этому поводу думает Великая Крыса?

— Пусть тебя это не тревожит. Она думает так, как я считаю нужным.

— И когда я займу ее место?

— Сегодня в полночь.

— В Шереметьеве стоит частный самолет. Мое имя уже включено в список пассажиров?

— Безусловно, Лилит. Вылет в шесть утра. Постарайся не опоздать.

Лилит сделала маленький глоток. Когда оторвала край стаканчика от губ, на них играла улыбка победительницы.

Максимов не стесняясь разглядывал женщин. Легкие одежды почти не скрывали прелестей и недостатков фигур. Он то и дело переводил взгляд с тел на картины в поисках портретного сходства. Уже опознал десяток моделей Муромского. Многие, в большинстве молодые, особенно и не таились. Старались держаться поближе к картинам, на которых, сохраняя инкогнито под звериной маской, красовалась их нагота. Максимов с удовольствием отметил, что не одинок в своих поисках, в зале уже вовсю шла игра в «маска, я тебя знаю».

«Замочили Муромского не со зла, а из осторожности», — еще раз повторил Максимов. Посмотрел на картину, у которой занял наблюдательный пост. Едва различимая в багровом полумраке, Лилит тянула к свету кубок Мертвой головы. Пока никого, кто мог бы стать моделью для картины, в зале не вычислил.

— Кто это там интервью дает? — Максимов указал глазами на дальний угол, где только что погас софит видеокамеры.

— Жаков. Хозяин этой галереи. — Вика, как светская женщина, сплетничала, не глядя на жертву. — Начинал давно с фарцовки иконами. Потом гнал за бугор гениев с «бульдозерных» выставок. Когда открыли границы, одним из первых наладил экспорт наших модернистов на Запад. Вывозили целыми группами под видом приглашения в творческую командировку. Ребята на деньги благотворительных фондов целый месяц пили портвейн и писали картины в пустующих пансионатах. Все на халяву, даже жену можно было взять с собой. В виде платы оставлял одну из написанных картин по выбору организаторов поездки. Сам понимаешь, что отбиралось самое ценное. Потом мода на русских сошла, и Жаков вложил капитал в классику. Сейчас торгует Репиным, Серовым и прочими. Галерея — всего лишь прикрытие.

— Значит, это ему так с Муромским подфартило? — Максимов внимательнее осмотрел невысокого полнеющего человека. — Благородный мафиози, — оценил Максимов. — Представишь?

— С ума сошел! Это же Черный человек. Сочтет нужным, сам подойдет.

Максимов пришел к выводу, что этот человек, одетый во все черное, вполне может обеспечивать порядок в таком сложном женском коллективе, каким был Орден Крыс. И прикрытие себе создал идеальное.

— А кто рядом с ним? В джинсовой рубашке навыпуск.

— Не знаю. — Вика, как это умеют только женщины, одним взглядом оценила девушку, чей демократический вид явно контрастировал с туалетами избранной части публики. — Приблудилась откуда-то. Журналисточка.

— Понятно. Документирует для потомков переход Муромского в Нижний мир. Жаков мог на такое денег дать?

— Само собой. Лев Давидович на рекламу никогда не скупился.

Максимов умел чувствовать чужой взгляд. Словно в щеку подуло горячим воздухом. Он насторожился, стараясь ничем не выдать себя, плавно повернулся. И встретился взглядом с женщиной, одиноко стоящей у стола с пустыми бутылками и остатками нехитрой снеди. Она курила длинную сигарету, элегантно стряхивая пепел в стаканчик.

«Центр нетрадиционной медицины. Елена», — моментально вспомнил Максимов.

Елена Хальзина перевела взгляд на Вику, осмотрела с ног до головы, печально усмехнулась и повернулась спиной.

— Извини, я на секунду, — пробормотал Максимов, отпустив локоть Вики.

Сделал лишь три шага по направлению к Елене, как накатило…

* * *

…Слезы душили, жесткой рукой терзали горло, а наружу все не шли. Веки жгло от сухости, она подумала, что если еще секунду не будет слез, завоет от боли на все кафе, плевать, что станет некрасивой, достойной лишь брезгливой жалости, сил терпеть пытку уже не оставалось.

— Он мне нужен. — Мужчина вновь положил ладонь на ее руку. Но уже иначе. Требовательно и жестко. — Лена, не мне тебе объяснять, когда нам что-то надо, мы получаем, чего бы это нам ни стоило.

— Да, только платить приходится другим, — с вызовом прошептала она.

Мужчина заставил себя разозлиться и не стал этого скрывать: