— Присматриваюсь, — сказал Хлопчатников. — Новая машина на подходе, Слуцкер его инженером проекта рекомендует. Легкомысленный, говоришь?

«Вот удружил парню, — Евлампьев огорчился. — Потянуло за язык…»

— Нет ты понимаешь, не вообще легкомысленный, — заторопнлся он.Я в каком плане… в поведенин его некоторая такая легкомысленность есть — это я имею в виду. А вообще он… на самостоятельной-то как раз и почувствует, пожалуй, ответственность. Надежность такая человеческая есть в нем, вот что. Для инженера проекта немалое дело. Но поконтролировать, особенно первое время, это пожестче.

— Но не холодный человек, нет? Так, что наплевать на все. Как начальство вспашет, так он и спляшет.

— Нет, Павел. нет. Наоборот.

— Ага… так. Спасибо, Емельян.

— В голосе у Хлопчатникова прозвучало довольство. — Я относительно Лихорабова тебя недаром спросил. Рано ли, поздио ли, а этой идее, разливку с прокаткой совместить, придет срок. Начнем осуществлять, и людей для того нужно загодя подобрать, подготовить их… Чтобы они как раз ответственности не боялись.

А ведь добьется своего, непременно, подумалось Евлампьеву. Во всяком случае, не отступится, ни а что, выйдет необходимость — замрет, затаится, а дарит час — и снова за свое…

И вновь, как тогда, когда Хлопчатников приходил в киоск. он испытал к нему острое, горячее, невыразнмое чувство — смесь любви, зависти, благодарности: что он есть, Хлопчатников, что такой он, и никакои иной, что свела с ним сульба. Что, думая о нем, сразу же делается спокойно за те будущие времена, которых тебе уже не достичь… Так же вот, как думая о Аваткове…

— Ты, Павел, — сказал Евлампьев, пряча глаза, — ты вот что… не знаю уж и как… но береги себя. Береги, правда. Ты как-то умеешь со всякими… с сукиными сынами со всякими… умеешь бороться. Ведь их же приемами приходится, пойди не испачкайся, — у тебя выходит. Потому береги. Ей-богу. Я очень на тебя надеюсь.

Он посмотрел на Хлопчатникова,Хлопчатииков, как и сам он мгновение назад, прятал глаза, чтобы не встретиться взглядами.

— И в самом деле, — сказал Хлоичатлииков, разволя руками, — совет ты даешь! Как это: беречься?! Ну да на добром слове… спасибо, Емельян! Спасибо. А без борьбы… — он снова развел руками, — без борьбы что ж… ничего не бывает. Ничего ие побеждает. Закон существования. Только вот, действительно, самому в мерзавца не превратиться…

Шофер светло-серой его «Волги», открыв дверцу, высунулся из машины и крикнул:

— Павел Борисыч! Спешили вы, не опоздаете?!

— Да-да, благодарю! — обернулся к нему Хлопчатников, хотел было что-то объяснить Евлампьеву, но Евлампьев остановил его:

— Давай-давай, Павел, ну что ты! Шел, не ждал, не гадал, вдруг — тормоза, и на-ка: ты оттуда. Потолковали вот — и хорошо…

— А ты не болей. Скрипи, но не болей и не смей болеть! — уже из машины, усаживаясь на сиденье, погрозил пальцем Хлопчатников.

Теперь развел руками Евлампьев.

— Ну уж это… Совет ты даешь!

Хлопчатников засмеялся, и опять в улыбке лицо у него было молодое, бодрое, энергичное — хорошее лицо.

Машина понеслась, заворачивая, по площади к зданию заводоуправления, Евлампьев постоял, глядя на нее, и пошел по улице к дому.

Нынешнее появление Ксюши было еще горячо в нем, то и дело вспоминалось что-нибудь из ее жестов, слов, мимики — одно, другое, и странным образом Ксюша и Хлопчатников соединились в мыслях. Шел и думал: сподобь ей встретиться в жизни с такими вот людьми, как Хлопчатников. Нет, не в мужья, а именно вот вообще в жизни, тогда, с ними, все хорощее и вправду наверх, а все дурное — на дно, в отвал, в шлак… Хорошая девчонка, чудная… все есть, да, все, но доброго больше, и оно осилит, переможет… вот только таких, как Хлопчатников, встретить…

Возле дома Евлампьев столкнулся с почтальоншей.

— О, что-то рано нынче! — удивился он.

— А поскорее освободиться нужно. Соседка померла, хоронят сегодня… — Почтальонша была быстрой, сухой женщиной лет сорока, Евлампьев ее не знал, впервые вндел — часто менялись почтальоны, и это у него от удивления просто вырвалось про «рано» — почту обычно приносили много позже.

— Из какой квартиры? — спроснла почтальонша. Покопалась в толсто набитой своей сумке и вытащила помеченные номером его квартиры газеты: — Нате вам. И где-то письмо тут еще… покопалась она в другом отделении, — а, вот оно. Пожалуйста!

Евлампьев. как всегда с чувством предвкушения близкого счастья, взял письмо и перевернул к себе лнцевой стороной. От Черногрязова, нет?. Сколько уж времени — ни строчки от него. та новогодняя поздравительная телеграмма — последнее, что приходило.

Конверт был такой, в каких обычно присылал Черногрязов, — с картинкой, посвященной Дню работников лесного хозяйства. И был указан внизу его, черногрязовский, обратный адрес… почерк вот только… странно, не его вроде бы почерк.

Хотелось вскрыть конверт тотчас же, немедленно, но Евлампьев обуздал себя, сунул письмо в карман, поблагодарил почтальоншу и вслед за ней вошел в подъезд.

— Проводил? — спросила Маша, выходя к нему в прихожую, — пустой, необязательный вроде, но совершенно необходимый вопрос: как бы и самой пройти тот путь, что они прошли вдвоем, оказаться на остановке вместе с ними и расстаться с Ксюшей там, как и он.

— Проводил, — сказал Евлампьев, отдал ей газеты н вынул из кармана письмо: — От Мишки вот от Черногрязова…

— Ой, ну-ка, ну-ка, — оживилась Маша. Наконец-то!

Но письмо оказалось вовсе не от Черногрязова, а от его жены.

«Здравствуйте, уважаемый Емельян Аристархович!» — начинала она, и дальше, собственно, все было ясно, чего тут неясного, раз не от него, а от жены, и она не тянула с этими словами долго: «Пишу Вам, чтобы сообщить…»

У Черногрязова открылся рак, ему сделали операцию, и после операции он так и не оправился, умер в больнице, как раз после Нового года, но жена его смогла заставить себя сообщить об этом вот теперь лишь. «Он Вам давно еще, осенью, когда только получил от Вас письмо, — писала она, — начал отвечать, но начал только, не закончил, все хотел закончить, все везде таскал с собой, в больницу брал, но так больше и не добавил ничего. Он все жалел, что только сейчас, на пенсии, стал переписываться с Вами, ужасно жалел, чувствовал себя виноватым. Но, знаете, жизнь какая была, волчком да волчком все, ни дня, ни ночи не замечали,