Пройдя до конца лужайки, он остановился, для устойчивости широко расставив ноги, в землю между ними воткнул трость, обеими руками уперся в набалдашник и, подняв голову, посмотрел на нее.

Тянулись долгие секунды, а они все стояли не двигаясь. Шон не сводил с нее глаз, ссутулившись и продолжая опираться на трость. Она же оставалась в тени веранды, одной рукой придерживая юбки, а другой обхватив горло, словно пыталась сдержать трепещущее чувство.

Но вот Шон расправил плечи, выпрямившись во весь рост. Отбросил в сторону трость и протянул к ней руки.

Руфь вдруг сорвалась с места и бросилась к нему. Она упала в его объятия, и Шон крепко прижал ее дрожащее тело к себе.

Обеими руками обвив его талию и прижав лицо к его груди, она вдыхала запах мужчины, его запах, чувствовала твердые мышцы его рук, и ей казалось, что теперь ей ничего не угрожает. В таком положении никто не посмеет тронуть ее.

На склоне нависшей над Питермарицбургом горы с плоской, как крышка стола, вершиной, среди деревьев акации есть одна поляна. В этом потаенном местечке даже пугливые антилопы нильгау не боятся свободно пастись в свете дня. В тихие дни можно услышать, как внизу, на дороге, щелкает хлыст возницы какого-нибудь фургона, а еще дальше раздается свисток паровоза. Но больше ничто не беспокоит это дикое место.

Через поляну, беспорядочно кувыркаясь в воздухе, пролетел мотылек. Он выскочил из солнечного света в движущиеся пятна тени и сел на Руфь.

– Добрый знак, – лениво пробормотал Шон.

Руфь подняла голову от клетчатого пледа, на котором они лежали. Мотылек медленно двигал крылышками, словно опахалами, и радужные зеленые и желтые пятнышки вспыхивали, будто крохотные прожектора, в лучах солнца, пробившегося сквозь кроны деревьев над их головами.

– Щекотно, – сказала она.

Насекомое, как живой драгоценный камень, двигалось по гладкому белому полю ее живота. Мотылек добрался до пупка и остановился. Потом развернул крохотный хоботок и окунул его в яркую капельку жидкости, которую любовь оставила на ее коже.

– Он прилетел благословить нашего ребенка.

Мотылек обошел кругом глубокую, изящно выточенную впадину и двинулся дальше вниз.

– Вот нахал, куда это он шагает… уж не собирается ли благословить и это? – спросила Руфь.

– Похоже, знает, куда идет, – нерешительно согласился Шон.

Тут мотылек обнаружил, что дорога на юг перекрыта темными и густыми курчавыми зарослями; он аккуратно развернулся и направился обратно на север. Еще раз обошел вокруг пупка, а потом уверенно пополз к ложбинке между ее грудями.

– Давай-давай, не сворачивай, друг, – подбодрил Шон, но мотылек неожиданно свернул и стал карабкаться по крутому склону, пока наконец с торжествующим видом не остановился на самой вершине.

Глядя, как трепещут крылышки на ее соске, сияя восточной пышностью наряда, Шон снова почувствовал возбуждение.

– Руфь… – проговорил он внезапно охрипшим голосом.

Она повернула голову и заглянула ему в глаза.

– Улетай, лети, мотылек, – сказала она и смахнула красавца с груди.

Уже потом, когда они успели немного подремать, Руфь открыла глаза первая и разбудила Шона; они уселись на коврике лицом к лицу, поставив между собой открытую сумку.

Пока Шон откупоривал вино, она с сосредоточенностью жрицы, готовящейся принести жертву, рылась в сумке. Он наблюдал, как она резала булочки, намазывала их желтым соленым маслом, отворачивала крышки банок с бобами в соусе, маринованным луком и свеклой. Упруго скрипела сердцевина молодого латука – она порезала его листья в деревянной тарелке и полила приправой.

Коса ее расплелась, волосы черной волной легли на мраморные плечи и теперь трепетали и шевелились от малейшего движения ее тела. Тыльной стороной ладони Руфь отбрасывала их со лба и, улыбаясь, смотрела на Шона.

– Куда это ты уставился? – говорила она. – Не смотри, веди себя прилично.

Взяв у него протянутый бокал, она отхлебнула прохладного вина лимонного цвета, затем отставила бокал в сторону и продолжила разделывать жирную курицу. Делая вид, что не замечает, как он пожирает глазами ее обнаженное тело, Руфь стала тихонько напевать любовную песенку, которую пела в ту ночь, когда случилась буря; сквозь черную пелену волос на него застенчиво поглядывали кончики ее грудей.

Руфь тщательно вытерла пальцы о полотняную салфетку, подняла бокал, и, упершись локтями в колени, слегка наклонилась вперед, и таким же откровенным, внимательным, испытующим взглядом осмотрела его.

– Ешь, – сказала она.

– А ты?

– Чуть позже. Хочу полюбоваться тобой.

И только тут он понял, насколько проголодался.

– Ты ешь точно так же, как занимаешься любовью, словно завтра умрешь.

– А вдруг так и будет, зачем испытывать судьбу?

– И весь покрыт шрамами, как старый кот, который постоянно с кем-то дерется.

Она наклонилась и пальчиком тронула его грудь:

– Этот у тебя откуда?

– Леопард оставил.

– А здесь? – Она тронула руку.

– Это ножом.

– А здесь? – Она прикоснулась к запястью.

– Дробовик взорвался в руках.

Руфь протянула руку и погладила свежий багровый рубец, обвивающий его ногу, словно ползучее растение.

– А это я знаю, откуда у тебя, – прошептала она, печально глядя на шрам.

– А теперь моя очередь задавать вопросы, – быстро сказал он, желая сменить ее настроение.

Он потянулся к ней и положил руку на ее тепленький животик, где уже намечалась едва заметная припухлость.

– Ну-ка признавайся, это у тебя что? – потребовал он ответа.

Она хихикнула.

– Что, дробовик взорвался или, может, из пушки попало?

Она уложила остатки еды в сумку и встала рядом с ним на колени. Он лежал на спине, изо рта у него торчала длинная черная сигара.

– Ну как, тебе уже достаточно? – спросила она.

– О господи, ну конечно, – с совершенно счастливым лицом сказал Шон и вздохнул.

– А мне – нет.

Она прильнула к его груди, вынула у него изо рта сигару и кинула в заросли ежевики.

С первым едва заметным приближением вечера от горы повеял легкий ветерок, листья наверху зашелестели. Тонкие волоски у нее на руке встали дыбом от прохлады, каждый волосок торчал из пупырышка гусиной кожи, соски потемнели и стали тверже.

– Опаздывать в госпиталь нельзя, тем более что тебя отпустили в первый раз. – Она откатилась от него и протянула руку к одежде. – Старшая сестра велит меня повесить, утопить и четвертовать.