Он закрыл бутылочку пробкой, допил воду из кружки и неловко побежал, бормоча:

– Вот этот с противотанковым, двое с минометами, а следующая наша шеренга, – и исчез во мраке.

Представитель, ехавший в Сталинград за вином, сказал:

– Этого франта убьют скоро.

– Факт, – сказал водитель, – такие долго не воюют.

10

Подполковник Даренский зашел в избу и велел перестлать себе постель – он ляжет не на кровати, а на лавке, головой к образам, ногами к двери.

Молодая женщина, невестка хозяйки, равнодушно сказала:

– Твердо, товарищ командир, спать на лавке.

– Боюсь блох, – сказал Даренский.

– У нас блох нет, – обидчиво сказал сидевший у порога оборванный старик, похожий не на хозяина избы, а на странника, пущенного ночевать. – Воши случаются.

Даренский оглядел избу – все в ней было сурово и бедно при плохом свете лампы без стекла.

«А ведь есть человек, который сейчас, сидя на переднем крае, вспоминает этого старика, тощую женщину, эту духоту, этот дощатый черный потолок, оконца – и нет для него ничего дороже на свете», – подумал Даренский.

Ему не хотелось спать: зарево в небе, гудение самолетов, могучий ночной поток войск волновали его. Он понимал значение того, что происходило. Возбуждение, охватившее его, все росло – недавно он хотел высказать майору, случайному спутнику, свои соображения о предстоящих боях на сталинградском рубеже. Поэтому Даренский и зашел в избу, чтобы не говорить с майором: человек скрытный, он всегда страдал после случайно возникшего откровенного разговора с малознакомыми. Да к тому же этот майор чем-то раздражал его, чем – он и сам не мог понять.

Молодая женщина, собрав одеяла, ушла из избы.

– Где бабушка? – спросил Даренский.

– Бабка в окопе, – сказал старик, – боятся женщины в доме спать. Начнет бомбить – бабка, как суслик, из окопа выглядывает, то спрячется, то выглянет.

– А ты, старик, бомб не боишься?

– Чего их бояться, – сказал старик, – я на японской был, потом на германской. От меня двенадцать человек в Красной Армии представлены – пять сыновей, семь внуков. Где мне в окоп хорониться? Два сына полковники – шутишь? А моя старуха без отказа все бы раненым отдала. Он у меня, кошкин сын, коробок спичек смылил, а она ему молоко, кашу тыквенную, что на ужин, отдает и плачет. Вот какое дело. Совсем бабка ослабела, – кто ни войдет, только она и знает: «Сыночек, сыночек…» Тут один среднеазиат овечку у соседа увел. А вот вы мне объясните, товарищ командир, так полагается? Пригнали в наши степи из-за Волги скот эвакуированный, и эти самые сопровождающие каждый день телок режут, а корова – тысячи стоит. А? Это по правилу, что ли, – один смертью умирает, а другим от войны полное удовольствие. А? Как вы понимающий?

– Надо спать, – сказал Даренский, – завтра я с рассветом в Сталинград.

В это время послышался сильный взрыв – очевидно, пролетавший немец уронил над дорогой бомбу. Изба вздрогнула. Старик поднялся, подхватил тулуп.

– Куда? – смеясь, спросил Даренский.

– Куда, куда – в окоп. Слышишь, бомбит, – и старик, согнувшись, выбежал из избы.

Даренский лег на скамью и вскоре заснул.

11

Всю ночь шли войска под гул далекой артиллерии, шли среди трепещущей голубой колоннады прожекторов, шли в сторону, где светилось пламя невиданного по размерам пожарища, – справа была Волга, слева – солончаковая степь, Казахстан.

Мрачно, торжественно и сурово выглядело это движение тысяч людей. Казалось, все идущие охвачены значительностью происходящего, не думают о своем страхе, о своей жизни, о своей усталости и жажде.

Здесь, на границе казахских степей, шли войска, и казалось, и степь, и небо, и звезды, к которым летели трассирующие снаряды, понимали, что тут будет решаться судьба народа.

Как видение вставали в воспоминаниях советских людей бронзовые памятники Львова, приморский бульвар в Одессе, пальмы на набережной Ялты, каштаны и тополя Киева, вокзалы, сады, площади, улицы Новгорода, Минска, Симферополя и Харькова, Смоленска и Ростова, белые украинские хаты, поля подсолнечника, виноградники Молдавии, вишневые сады Полтавщины, воды Дуная, Днепра, яблони Белоруссии, пшеница Кубани.

Верблюды, впряженные в телеги, мерно шевелили длинными губами, прищурившись, смотрели на идущее войско, совы, попадая в свет автомобильных фар, слепли и метались, ударяя по лучам темными крыльями, разбуженные ужи шумели в сухом бурьяне, ползли, осыпая песок.

И в эти дни без помощи агитаторов народ, стоявший у пушек, тащивший на себе противотанковые ружья и пулеметы, и народ, работавший на заводах, на полях, – все увидели простую истину: война дошла до Волги, за Волгой начинались степи Казахстана. Эта истина, как и все истины великого значения, была необычайно проста и понятна всем без исключения.

Войска видели, что по холмистому правому берегу Волги уже нельзя ходить: прямо к волжской воде вышли немцы. Войска видели, что на левом степном берегу жевали колючку верблюды, начинались солончаки. И вооруженные советские люди смотрели на правый берег, на ветлы, на дубы, на рощицы, на деревню Окатовку, Ерзовку, Орловку через простор волжской воды: простор этот ширился, все дальше уходили рощи, деревня Окатовка, колхозы, рыбаки, мальчишки, оставшиеся под немцами, вся громада Кубани, Дона.

А Украина с этого плоского берега казалась далекой и недосягаемой. И только грохот пушек и пламя сталинградского пожара были горестным приветом, который тревожил сердца ушедших за Волгу людей, звал их.

12

Даренский проснулся незадолго до рассвета. Он прислушался – грохот и гудение продолжались. Обычно предрассветный час – это тихий час войны. Час, когда тьме и страху ночи подходит конец, задремывают ночные часовые, тяжелораненые перестают кричать и лежат, закрыв глаза; это час, когда у больных спадает жар, испарина выступает на коже, спящие птицы неторопливо приподнимают пленку с глаз, шевелят отдохнувшими крыльями, младенцы тянутся во сне к груди спящих матерей; это последний час сна, когда солдаты не ощущают комковатой земли под ребрами и тянут на головы шинели, не чувствуя инея, белой пленочкой покрывшего пуговицы и пряжки ремней.

Но в эти дни война не знала тихого часа. По-прежнему в предрассветной мгле гудели в небе самолеты, шло войско, хрипло кричали машины и издалека доносились взрывы и пушечная стрельба.

Охваченный беспокойством, Даренский стал готовиться в дорогу. Пока он брился, мылся, чистил зубы, подправлял пилочкой ногти, совсем уже рассвело.

Он вышел во двор. Водитель спал, упершись головой в угол сиденья и выставив разутые ноги в окно кабины. Даренский постучал по ветровому стеклу и, так как водитель не проснулся, нажал на клаксон.

– Давайте собираться, выводите машину, – сказал он, пока занемевший от сна