Натурщица, раздевающаяся для художника, это аналог женщины, одевающейся у Диора или Фата. Обе через мгновение расстанутся с обнаженностью. Обнаженность одной превратится в повод для платья. Обнаженность другой впитает картина. Одна сделается «элегантной». Вторая станет «искусством».

* * *

С тех пор, как я приехал в Париж, со мной стали происходить странные вещи, в связи с Сартром.

Я уже давно, еще в Буэнос-Айресе, им восхищался. Когда я был один на один с его книгами, имея над ним все преимущества читателя, когда мог с ним расправиться одним лишь важным видом, я был вынужден бояться его, как мы боимся кого-то, кто сильнее нас. А в Париже он превратился для меня в Эйфелеву башню, в того, кто закрывает мне всю панораму.

Началось с того, что — ради интереса — я решил проверить, насколько французский интеллект усвоил сартровский экзистенциализм… и, направляя разговоры на Сартра, внимательно зондировал литераторов и нелитераторов в том, что касается их знания «L’Être et le Néant». Мои исследования дали удивительные результаты. Прежде всего выяснилось (и это не стало для меня сюрпризом), что эти идеи блуждали и толклись во французских головах, но, нахватанные откуда ни попадя — в основном из его романов и пьес, — были в зачаточном состоянии, чем-то совершенно смутным, фрагментарным, касающимся прежде всего «абсурда», «свободы» «ответственности»; однако стало ясно, что произведение «L’Être et le Néant» во Франции практически неизвестно. Оно конечно, его мысли скакали в головах, но порожняком и как бы покалеченные, порубленные, разорванные на куски, как бы одичавшие, ужасные и неимоверные, ослабляющие, подрывающие существующий ментальный порядок… Гораздо более интересными были дальнейшие результаты моего изучения. Меня поразила та неприязнь, с которой о нем говорили, а может, даже и не неприязнь, а скорее что-то вроде появляющейся походя склонности убить. Сартр? Да, конечно, само собой, только он «так повторяется». Сартр? Ну конечно, только это уже вчерашний день… Романы? Пьесы? «Собственно говоря, это всего лишь иллюстрация его теории». Философия? «Это всего лишь теория его искусства». Сартр? Разумеется, но слишком уж много его, зачем он столько пишет, при этом грязнуля и никакой он не поэт, одна политика, а в сущности он уже кончился, Сартр, знаете, он уже кончился во всех смыслах.

Это меня озадачило… В нашем восхищении художниками многое от бабского мягкосердечия; хвалить мальца, чтобы его не обидеть — просто художник сумел завоевать наше расположение, заполучил нашу симпатию в таких размерах, что мы чувствуем себя счастливыми, если можем лицезреть его, а невозможность лицезреть его стоила бы нам слишком дорого. Это четко прослеживается в отношении французов к Прусту, которого даже в гробу потчуют сладостями, — он их привлек на свою сторону. А Сартр — единственный из известных мне знаменитых современных художников, которого лично ненавидят. Кем же тогда по сравнению с сартровской горой откровений является аргентинский Борхес, вкусненький супчик для литераторов? Но с Борхесом они носятся как с писаной торбой, а Сартра гнобят… только ли из-за политики? В таком случае это непростительная мелочность! Мелочность? Так, может быть, все-таки не политика, а самая что ни на есть мелочность лежит в основе этой антипатии? Может, Сартра ненавидят за то, что он слишком велик?

Ход моих мыслей в Париже был случайным, хаотичным, проникнутым особого рода экстремизмом… вследствие случайного сопоставления Сартра с Прустом вся Франция распалась у меня на Пруста и Сартра. Когда в один прекрасный день я отправился в благочестивое паломничество (и это я, прирожденный анти-паломник!) под окна сартровской квартиры на площади у «Дю Маго», у меня не было сомнений, что они Сартру предпочли Пруста. Да, они выбрали ресторан «Du coté de chez Swann»[250], где подавали изысканные фрикасе, приготовленные поваром, который, сам будучи гурманом, умел привлечь к наслаждению едой. Мне рассказывали, что повара высшего класса убивают индейку иголочкой постепенно, потому что мясо тогда становится вкуснее, — так вот, возвращаясь к Прусту, не буду отрицать его трагизм, строгость и даже жестокость, но все это, как и те муки индейки, можно съесть, оно содержит в себе гастрономическую интенцию, остается в неразрывной связи с тарелкой, овощным гарниром и соусом… С другой же стороны, du coté de chez Sartre[251], находилась наиболее категорическая со времен Декарта французская мысль о бешеной динамике, мысль, разрушавшая им их смакование… Стоп! Что это? Двое или трое парней, две девушки, группка, кипящая шутками, веселая, очаровательная, подходящая для обнаженности молодая Франция врывается в мою медитацию, проходит через площадь, исчезает за поворотом — и в этот момент я почувствовал, что Сартр как будто причинил мне боль, что он их разрушает… но как только они пропали из виду, когда я снова увидел перед собой Messieurs-Dames в гастрономическом возрасте, я понял, что для этих людей нет спасения вне Сартра. Он был освобождающей энергией, единственной, которая могла вырвать их из уродства, — больше скажу: французское уродство, веками нараставшее в квартирках, за занавесочками, среди безделушек, и не в состоянии более себя переносить, дало Сартра, грозного Мессию… он единственный мог разрушить их рестораны, салоны, цилиндры, галереи, кабаре, фельетоны, театры, ковры, шали, превратить в прах Лувр, Елисейские Поля и статуи, и Площадь Согласия в лучах заходящего солнца! И Булонский лес! Это меня не возмутило, совсем напротив, я признал, что этой философии дал начало француз пусть и некрасивый, но обладающий такой артистической впечатлительностью, что никто, кроме него, не имел права потребовать выйти за рамки объекта, за тело, за «я», даже в сфере pour soi[252], там где ты существуешь для себя. Ввести в человека Небытие, а оно приведет также к очищению от уродства!

Сартр, а не Пруст! Бессилие Пруста по сравнению с творческим напряжением Сартра! Как же они не заметили это! Половина его выводов из «L’Être et le Néant» для меня неприемлема как не соответствующая моему самому искреннему жизненному опыту, и я уверен, что его cogito не может оставаться в своем абсолютизме, вопреки своей единичности оно требует некоего дополняющего принципа, такого же фундаментального, но антиномичного, поскольку ясно видно, что в своем конкретном применении эта мысль грешит ужасной односторонностью и выглядит так, будто у двуликого божества отняли одно лицо и осталась полуправда. И Сартр как моралист, психолог, эстет, политик — для меня всего лишь половина того, что должно быть. (Ну что, невежды, добавить, что я тоже не слишком хорошо знаю Сартра, что, несмотря на мое восхищение им, я не прочитал всех его вещей, что в «L’Être et le Néant» есть главы, которые я лишь просмотрел?). Несомненно, что если кто и вышибает закрытые двери, так это он и никто другой. То, что в Прусте, во всей французской литературе является продолжением, хотя уже близким к завершению, в Сартре приобретает характер начала, является стартом. И если в Прусте сознание все еще ненасытное (но какое падение в сравнении с Монтенем!), то в Сартре оно исполняется гордостью созидательной силы.