стоял к убийцам спиной. Хегемюллер подхватил его, приподнял, и в тот же миг где-то рядом раздалась команда:

— Всем назад! Взрыв!

Хегемюллер не видел, как убийцы в страхе кинулись назад и отбежали шагов на пятьдесят, не видел он и ошарашенного, сбитого с толку пьяного лейтенанта-палача. Он обхватил тело Гримченко, с трудом взвалил его на плечи, чувствуя, как по пальцам потекла липкая, уже слегка загустевшая кровь. Позади него взметнулось в небо облако глухого взрыва, всего в нескольких шагах от него отделился, пополз вниз и рухнул обрывистый край, и каменистая земля погребла под собой мертвых и еще живых, младенцев, стариков, девяносто четыре года влачивших по земле бремя жизни…

Хегемюллер даже не удивился, что цепь убийц с тупыми взглядами и дымящимися пулеметными стволами, поджидавшая следующую партию обреченных, безропотно расступилась перед ним. Он почувствовал вдруг, что способен взглядом одним, единственным словом повергнуть на колени этих мясников в новенькой с иголочки форме, ибо сквозь застилавший сознание красный туман, сквозь неразбериху, страх, шум, смрад и отчаяние пробилось нечто, осчастливившее его, слабое дыхание Гримченко, то было словно ласковое прикосновение другого мира, слабое, прерывистое дыхание тяжелораненого, чья кровь застыла на его руках.

Никем не задерживаемый, он прошел сквозь строй убийц и услышал позади новую серию пулеметных очередей. Обнаружив поджидавший кого-то автомобиль, он крикнул дремавшему водителю: «В госпиталь! Быстрее!» — а сам уже распахнул дверцу и уложил Гримченко на заднее сиденье.

Ему вдруг показалось, что он видит сон: вот он бежит и бежит, бежит с товарищами наперегонки, бежит изматывающим, стремительным, неистовым бегом к озеру, в воде которого так хочется охладиться. Жара распростерлась над ними, в них самих и вокруг. Весь мир наполнен безжалостным жаром, а они все бегут и бегут, и пот хлещет ручьями, словно кровь закалываемой свиньи. Нечеловеческая мука — этот бег по пыльной улице к озеру, которое должно быть сразу за поворотом, и в то же время наслаждение, этот жар, погружение в нечеловеческое, но странным образом дарующее отраду страдание, а пот все тек, тек изо всех пор. И наконец вот он, поворот, за которым озеро, с диким криком стремительно врезался он в кривую, увидел отливающую серебром водную гладь, с ликующим возгласом ринулся к ней и, склонившись над водой, с наслаждением погрузил в нее лицо, и от удивления, насколько она оказалась прохладной в такой чудовищный зной, он проснулся и открыл глаза.

Он увидел равнодушное лицо санитара, пустую чашку в его руке, в тот же миг понял, что потерял сознание, а теперь холодной водой его привели в чувство. Он ощутил запах какого-то дезинфицирующего средства, услышал, как стучит пишущая машинка.

— Гриш… Гримченко? — прошептал он вопросительно, но солдат ничего не ответил и отвернулся.

— Итак, фамилия русского Гримченко, теперь вы можете заполнить историю болезни, сестра.

Солдат отошел в сторону, а Хегемюллер почувствовал у себя на лбу прохладную, как и положено, руку врача, услышал, как грубоватый голос произнес:

— Немного переутомился, так ведь?

Потом рука врача скользнула к запястью, и пока Хегемюллер слушал, как неровно бьется собственный пульс в ласковых докторских пальцах, грубоватый голос произнес:

— Ну что, сестра, записали? Пишите дальше. Причина смерти — м-м-м, нос крючком.

И грубоватый голос разразился смехом, в то время как принадлежавшие этому голосу руки все еще бережно слушали пульс Хегемюллера. Хегемюллер поднялся, обвел светлое помещение странным отчужденным взглядом, а потом расхохотался тоже, и смех его был странен, как и взгляд; глаза у него закатились, но он смеялся все громче; взгляд помутился, он словно обратился теперь внутрь, как прикрытый блендами свет прожектора, и весь окружающий мир тоже переселился внутрь, а глаза лишились всякого выражения; а Хегемюллер все хохотал и хохотал, и единственные слова, которые он с тех пор повторял, были: «Причина смерти — нос крючком»

СЕМНАДЦАТЬ ПЛЮС ЧЕТЫРЕ[124]

Рассказ, 1983

перевел Н. Литвинец

Ко мне пришел туз, я радостно поставил на банк, потом пришла девятка, и я сказал:

— Хватит.

Фипс открыл свою карту, у него была десятка; он ухмыльнулся, ведь в банке, как ни крути, находилось сто двадцать венгерских пенгё[125]. Медленно взял он следующую карту, это оказалась дама, потом он вытянул короля и вновь ухмыльнулся. Увидев, что он тянется за четвертой картой, ухмыльнулся уже я… Он, однако, не успел взглянуть на нее, оба мы в мгновение бросились на землю, ибо в воздухе раздался странный, нежный, почти неуловимый свист. Наши лица побелели, как полотно. Справа в лесу раздался взрыв, а вслед за ним ужасный, нечеловеческий вопль, внезапно оборвавшийся. И снова тишина. Все еще сжимая в руке четвертую карту, Фипс взглянул на меня и тихо произнес:

— Это Альфред. Поди проверь, что с ним.

Кругом по-прежнему было тихо, и тут мы снова вздрогнули — в соседнем блиндаже зазвонил телефон. Фипс стремительно кинулся туда, расшвыряв оставшиеся в колоде карты и едва не сорвав светомаскировку. Я слышал, как он отрапортовал в трубку, выпалив свое звание и фамилию, потом ответил «так точно», еще раз «так точно», и после небольшой паузы «так точно» в третий раз.

Он вышел, все еще сжимая в руке карту. Лицо его выражало полную растерянность. Чисто механически сунул он карту под унтер-офицерский погон на левом плече.

— Что случилось? — спросил я без особой тревоги.

— Какого черта! — заорал он в ответ. — Почему ты до сих пор здесь? Почему не отправился проверить Альфреда?

В глазах у него застыл ужас, и я простил ему этот крик, я даже не решился спросить, кто звонил.

Он проводил меня до опушки и показал провод, которого следовало держаться, чтобы выйти на Альфреда.

С полчаса назад Альфред отправился устранять повреждение на линии. Я еще раз обернулся: Фипс стоял в укрытии, и на лице у него застыло новое и такое непривычное выражение страха, прислонившись к стенке окопа, он глядел на расстилавшуюся перед ним полосу искореженной земли. Я взял провод в руки и направился в полную неизвестности чащу. Сапоги Альфреда оставили след в зарослях папоротника, и я шел прямо по следу; через некоторое время я с тревогой заметил, что тропинка остается справа и почти теряется из виду, так что провод и в самом деле тянулся в неизвестность. В лесу было тихо, так тихо, что меня испугал звук собственных шагов, легкий, чуть слышный шорох приминаемой сапогами травы, царапающий звук цепляющихся за одежду