при вечернем солнце, когда оно так и палит, окончательно дожигая западные пустынные склоны, они против него прямо что чуть не насквозь уже светились.

— И что ты теперь собираешься делать? — потом сказал он.

— Не знаю. Пойду куда-нибудь наймусь, наверное.

— У нас-то тут уже дело к закрытию идет.

— Да, сэр. Я понимаю. Я не прошусь.

— Да вот война еще, — сказал старик. — Что будет дальше, теперь вообще не поймешь.

— Да, сэр. Действительно не поймешь.

Старик уговаривал его остаться на ночь, но он не согласился. Они стояли на крыльце. Было холодно, и прерия вокруг лежала в глубоком молчании. У ворот тихонько заржал конь.

— Ну, ты же можешь новую жизнь и с утра начать, — сказал старик.

— Знаю. Мне просто надо куда-то двигаться.

— Что ж…

— Это ничего, ехать ночью мне нравится.

— Да, — сказал старик. — Мне тоже всегда нравилось. Но ты береги себя, сынок.

— Да, сэр. Я постараюсь. Спасибо.

Той ночью он стал лагерем на широкой равнине Анимас-Плейнз, ветер продувал траву, и он уснул на земле, завернувшись в серапе и шерстяное одеяло, которое дал ему старик. Разжег небольшой костерок, но дров было мало, и костер ночью потух; он проснулся и смотрел, как зимние звезды срываются с насиженных мест и мчатся к гибели в темноте. Слышно было, как ходит в путах конь, как тихонько рвет зубами травинки, как он дышит и машет хвостом, а далеко на юге, за горами Хатчет-Маунтенз, над Мексикой, вдруг промелькнула молния, и он понял, что похоронят его не в этой долине, а где-то в незнакомом дальнем месте среди совсем чужих людей, и он стал смотреть туда, где волновалась, бежала от ветра трава под холодными звездами — так, будто это сама земля куда-то, очертя голову, несется, и, прежде чем опять заснуть, он тихо сказал себе, что из всего, что считается известным, ясно только одно: что ничего до конца не ясно. Не только насчет войны. Насчет вообще всего.

Работать пошел к «Хэшнайфам», хоть это были уже и не те «Хэшнайфы».{91} Его послали на дальний полевой стан на реку Малое Колорадо. За три месяца он видел там лишь троих других людей. Когда в марте получил деньги, съездил на почту в Уинслоу, послал мистеру Сандерсу перевод на двадцать долларов, которые был ему должен, и направился в бар на Первой улице, где сел на табурет, сдвинул большим пальцем шляпу на затылок и заказал пива.

— Какой сорт пива предпочитаете? — сказал бармен.

— Да любой. Не важно.

— Однако молоды вы пить пиво.

— Тогда зачем спрашивать, какое пиво я предпочитаю?

— Это и впрямь не важно, потому что обслуживать вас я не буду.

— А он какое пьет? — Билли указал на мужчину, сидевшего у стойки несколько дальше.

Тот окинул его изучающим взглядом.

— Это «драфт», сынок. Бочковое нефильтрованное, — сказал мужчина. — Говори им, что по тебе плачет драфт.[654]

— Да, сэр. Благодарю вас.

— Не за что.

Немного пройдя по улице, он зашел в следующий бар и сел на табурет. Бармен нехотя подошел, встал перед ним.

— Дайте мне драфт.

Тот вернулся к своему месту за стойкой, нацедил пива в высокую стеклянную кружку, опять подошел и поставил кружку на стойку бара. Билли положил на стойку доллар, бармен прошел к кассовому аппарату, дернул рукоять, аппарат звякнул, бармен вернулся и с прихлопом шмякнул на стойку семьдесят пять центов.

— А ты откуда такой? — сказал он.

— Когда-то был из Кловердейла. Нынче работаю у «Хэшнайфов».

— Нет больше никаких «Хэшнайфов». Бэббитты все продали.

— Продали. Знаю.

— Все продали овцеводам.

— Верно.

— Что на это скажешь?

— Не знаю.

— Ну так зато я знаю.

Билли окинул взглядом помещение. В баре было пусто, сидел один солдат, выглядел пьяным. Солдат смотрел на него в упор.

— Эмблему-то они им не продали, так или нет? — сказал бармен.

— Так.

— Так. Стало быть, нет никаких «Хэшнайфов».

— Не хочешь крутнуть пластинку? — указав на музыкальный автомат, сказал солдат.

— Нет, не хочу, — искоса на него глянув, сказал Билли. — Как-то неохота.

— Тогда сиди и не петюкай.

— Да я ничего.

— Что, не нравится пиво? — сказал бармен.

— Да нет. Вроде нормальное. А что, часто жалуются?

— Да вот смотрю, ты не пьешь и не пьешь.

Билли посмотрел на пиво. Потом бросил взгляд вдоль стойки. Солдат сел боком и положил одну ладонь на колено. Будто решает, вставать или нет.

— Вот и подумалось: может, с пивом что не так?

— Да нет, не думаю, — сказал Билли. — Но если что, я вам скажу.

— Сигареткой не угостишь? — сказал солдат.

— Я не курю.

— Ты не куришь.

— Нет.

Бармен извлек из нагрудного кармана пачку «Лаки страйк», бросил ее на стойку и толкнул в направлении солдата.

— Наше вам, солдат, — сказал он.

— Спасибо, — сказал солдат.

Встряхнув пачку, наполовину выпростал оттуда несколько сигарет, одну вынул губами, достал из кармана зажигалку, прикурил, положил зажигалку на прилавок и пустил пачку по плоскости назад к бармену.

— А что это у тебя в кармане? — сказал он.

— Это вы кого спрашиваете? — сказал Билли.

Солдат выдул струю дыма.

— Кого-кого. Тебя, — сказал он.

— Ну, — сказал Билли, — я думаю, это мое дело, что у меня в кармане.

Солдат промолчал. Сидит курит. Протянув руку, бармен сгреб сигареты со стойки, одну взял в рот, прикурил, а пачку сунул обратно в нагрудный карман. Прислонившись к стойке, бармен стоял, держа руки скрещенными на груди, в пальцах дымилась сигарета. Все молчали. Словно ждали, когда придет кто-то еще.

— Знаешь, сколько мне лет? — сказал бармен.

Билли посмотрел на него.

— Нет, — сказал он. — Откуда мне знать, сколько вам лет.

— В июне будет тридцать восемь. Четырнадцатого июня.

Билли промолчал.

— Только поэтому я сейчас не в военной форме.

Билли посмотрел на солдата. Тот сидит, курит.

— Я, между прочим, пытался, — сказал бармен. — Даже соврал про возраст, но они там меня раскусили.

— А ему плевать, — сказал солдат. — Форма для него ничего не значит.

Бармен затянулся сигаретой и выдул в воздух струю дыма.

— Зато она бы очень много значила, если бы эти, с восходящим солнцем в петлицах, маршировали по Второй улице колоннами… рыл этак по десять в ряд. Уж тогда это бы точно кое-что значило!

Билли поднял кружку пива, выпил ее до дна, поставил на стойку, встал, надвинул шляпу на лоб и, в последний раз оглядев солдата, повернулся и вышел на улицу.

Следующие девять месяцев проработал на ранчо Аха, что в округе Кокониньо, у водохранилища Стэнфорд-Танк, а в качестве оплаты ему дали вьючную лошадь, за которую он, собственно, и упирался, а вдобавок