— Все-таки, — пробормотал он, вскинув глаза на мать, — когда кого-то любишь, это так больно! Это всегда так?

— Смотря кого любишь, золотко. С Гортензией, надо думать, жизнь не сахар. Но сейчас ты о ней лучше не думай. Думай про папу. Как нам ему помочь? Непонятно это все…

Сидя в коляске, Младшенький в задумчивости посмотрел себе на ноги и потер башмаки друг о друга. Царственный лев и худосочный осьминог. Гортензия и Шаваль. Лев сожрет осьминога в один присест.

— Гортензия — наш козырь. Она околдует Шаваля, разговорит его. Перед ней ему нипочем не устоять. Ей он выдаст все свои замыслы. Надо поговорить с ней как можно скорее. Сейчас конец учебного года, наверняка она скоро приедет домой, хоть ненадолго. Проведем с ней военное совещание. Она поможет нам разоблачить виновных. Их же как минимум двое: Шаваль и Анриетта. Теперь я в этом совершенно уверен. Шаваль и Анриетта… Не исключено, что и кто-нибудь третий, сообщник…

Жозиана погладила его по голове, запустила пальцы в спутанные рыжие кудри.

— Что бы мы все без тебя делали, малыш мой?

— Мама, я так устал! Я, пожалуй, вздремну.

И Младшенький тут же уснул, уткнувшись подбородком в воротник голубой курточки, под ровный скрип коляски.

Ширли Уорд очень любила дождь.

Ей нравился лондонский дождь в июне. Ранним утром, когда день только-только занимается, листья на деревьях мелко дрожат, ветки колышутся, с испода капелек пробиваются первые лучи солнца, и из робкого, неуверенного дождика вспыхивают сотни ярких огоньков. В такую минуту надо прищуриться и направить взгляд на какую-нибудь точку за окном: тогда обязательно увидишь, как льется дождь, и нужно терпеливо дождаться, пока начнешь различать вертикальные штрихи, тонкие, почти невидимые, и подумаешь: тротуары мокрые, если выходить, придется брать зонтик или надевать шляпу…

Ширли Уорд не любила зонтики. Они казались ей слишком негнущимися, заносчивыми и небезопасными.

Зато Ширли Уорд любила шляпы от дождя. Шляп у нее было много, на выбор. Клеенчатые, полотняные, фетровые, вязанные крючком. Они хранились в большой корзине в прихожей, и в дождливый день Ширли тщательно выбирала, какую надеть, сначала подолгу мяла ее в руках и выпрастывала из прически две-три белокурые пряди, чтобы высветлить контур лица. Взмах-другой губной помадой, и готово: сразу чувствуешь себя женственной, красивой. Ширли шагала по Лондону, длинноногая, под дождем, не обращая внимания на светофоры, на прохожих. Когда дождь утихал, она комкала шляпу, совала в карман, взъерошивала волосы и подставляла нос солнцу.

Если живешь в Лондоне, надо любить дождь и шляпы.

Нежное прикосновение дождя, бледное тепло солнца, запах вздрагивающих зеленых листьев, капли, которые стряхиваешь тыльной стороной ладони и слизываешь с руки, едва ли не с удивлением отмечая, что вода не соленая… Ширли Уорд любила дождь, шляпы и высокие деревья в Гайд-парке.

Пожалуй, надо пойти проветриться.

А то уже десять дней сидит дома.

Десять дней взаперти, безвылазно. В голове у нее беспрестанно крутились сотни мыслей, обрывки воспоминаний, как немой фильм в ускоренном режиме.

Десять дней Ширли провела в пижаме, перехватывая урывками то горсть соленых орешков, то курагу, то апельсиновый джем, запивая чаем и виски — была бы бутылка под рукой.

Виски она начинала пить только вечером, не раньше семи. Иначе сама себя заклеймила бы пьяницей. А так — вроде как награда за день. Она бросала в стакан несколько кубиков льда. Льдинки звякали друг о друга, словно напоминая: она жива, жива, и нужно жить — хоть и со всеми этими воспоминаниями, отодранными со дна памяти.

С воспоминаниями ведь как: их можно либо игнорировать и жить каждый день как с чистого листа, либо вытаскивать по одному, рассматривать в упор и разбираться. Чтобы пролить на что-нибудь свет, нужно хорошенько покопаться в темноте.

Ширли болтала льдом в стакане и слушала, как он звенит. Это звяканье словно говорило: все и всегда у нее в жизни происходит с бухты-барахты, и радости, и печали, и всякие мелочи. Едет она себе спокойно по жизни, крутит педали, и вдруг — бах! Как снег на голову!

Сын уезжает.

Она знакомится с мужчиной.

Этот мужчина вдруг вскрывает все ее прошлое, как ящик Пандоры.

Когда кубики больше не звенели, Ширли поднималась и шла на кухню к холодильнику. Без звяканья льда ей не думалось о прошлом, не слышалось его протяжной жалобы. Потом она возвращалась в гостиную и снова устраивалась в кресле, подогнув одну ногу и болтая другой. Льдинки звенели сначала глуше, а потом звонче, легче.

Перед глазами снова вставал отец.

Красные коридоры Букингемского дворца. Ковры, по которым нога ступает неслышно. Слова, которые можно произносить только шепотом. Никогда не повышать голоса: кричать — это вульгарно! И говорить о том, что тебя мучает, вульгарно. Never explain, never complain[85].

И ее бессильная ярость у закрытой двери, перед этой ссутуленной спиной.

Ширли просидела в пижаме еще целый день и еще. Она хотела понять. Ей нужно было понять.

Она болтала в воздухе длинными ногами. Пересаживалась. Устраивалась в большом кожаном кресле у окна. Смотрела, как пляшут на потолке тени машин и деревьев на улице.

Сгущались сумерки.

Она брала бутылку, подливала себе в стакан, шла за курагой или миндалем. Шлепая босыми ногами по полу, отчетливо ощущала все узелки и неровности дерева и надавливала сильнее.

Избыть ярость, успокоиться… Теперь эта ярость ей была хорошо знакома. Она могла выразить ее словами. Облечь в воспоминания. Краски. Взглянуть ей в лицо и твердой рукой отправить обратно в прошлое.

Шли дни. Иногда по утрам лил дождь, и Ширли щурилась, чтобы убедиться, что ей не мерещится. Иногда с утра, напротив, светило солнце, и широкие лучи подбирались по кровати к ее ногам. Тогда Ширли говорила: «Hello, sunshine!» — вытягивала руку, ногу. Заваривала чай, намазывала сухарик апельсиновым джемом, возвращалась в постель, пристраивала поднос на колени и обращалась к сухарику. А что ему, главному камергеру, еще было делать? Что он мог? Он был безоружен, бессилен. Он же написал: «Как объяснить тебе то, чего я и сам не понимаю?»

А разве, чтобы любить, обязательно все объяснять и понимать?

Ширли смотрела, как солнце медленно перебирается от одного высокого окна к другому. Она думала: надо научиться жить с этой яростью, а как еще, надо прибрать ее к рукам и наловчиться ее пресекать, как только полезет наружу.

Наступало время виски. Она вставала с постели, выколупывала из формы для льда кубики, бросала в стакан и звенела ими, вслушиваясь в это тонкое звяканье. Слушала дождь. Покачивала то одной ногой, то другой.