Ибрагим поправил Семёну сбившуюся куфию, заново перевязал игль. Отвратно на душе было от такой заботы, а куда деваться? Даже в руку Ибрагимке не вцепишься, зубов недостаёт.

— Ибрагим! — рявкнул сверху голос Мусы. — Я тебе покажу — лясы точить! Сейчас рядом вкопаю, и беседуй до самого предсказанного дня. Кто верблюдов будет стреножить? Видишь же, этой падали больше нет.

— Я за тебя страдаю, а ты хоть бы спасибо сказал, — посетовал мавла и, поднявшись, побежал собирать не успевших разбрестись верблюдов.

Горячий песок жёг щеку, солнце, ещё по-дневному высокое, пекло голову. Казалось бы, и не в такую жару на солнцепёке бывать приходилось, а тут как сковало члены песком, жара немедля вползла под череп, застучала в висках, холодной горечью отдалась из самого нутра. Качнулась перед глазами пустыня, слепя солнечными блестками, и одно желание осталось в душе — освободиться от давящего плена, не медля ни единого мига. Размять ноги, опахнуть тело сухим жарким ветром, и сразу полегчает, смолкнет набат, бьющий в виски, пропадёт страшная телесная истома, вызванная беззащитностью замурованного тела. Нет горше муки, чем не мочь пошевелиться. Хоть бы пальцы сжать в кулаки или на вершок согнуть упакованные песком ноги… так нет, только и можно, что морщить брови, разевать в немой муке рот и сипеть чуть слышно, ибо всякий голос раздавлен немилосердной хваткой мёртвой земли.

Семён помнил, что Муса где-то неподалёку, любуется на дело своих рук, радостно созерцает мучительные гримасы, но ничего не мог поделать с собой, губы непослушно плясали, голова качалась, окунаясь бородой в песок. Дрожали щёки, и глаза сами собой подмигивали, словно у припадочного. А ещё, говорят, отрубленная голова так же подмигивает и гримасничает, глядя на своё отдельно лежащее тело.

Семён не выдержал, застонал из последних сил. Господи, когда же конец-то будет? Лучше бы сразу умереть. Ясно же, что не придёт Дарья́-баба́, а ежели и явится, то вечером. Только наступит ли вечер?.. Солнце вон где, впаялось в пустое небо, выжигает иссохшие глаза и не думает клониться к закату.

Да пустите же!.. Ну хоть одну руку, на единый волос свободы! Мучители, креста на вас нет!..

Дурак он, дурак… Свободы взыскал, раскатал губу… а Муса всё видит. Порубил бы его, пока лицом к лицу стояли, сейчас не столь обидно помирать было… А так — жил рабом и подох рабом. Молись, раб, за упокой своей иссохшей душонки.

Семён уже не слишком понимал, что с ним творится. Пытался молитву читать — слова забыл. Только и помнил, как Мартынка, на колу мучась, матушку звал. «Лют, тиль мин клаг…»

Боли нет, а мука запредельная. Уж лучше бы бил его Муса сейчас смертным боем, всё стало бы легче. В кровавой пытке мысли нет, боль отвлекает, разрешает сомлеть и забыться. Когда палач немилосердный терзает тело, твёрдый разум вкупе с неуклонной верой позволяет с божией помощью вытерпеть небывалую муку, о чём ведомо всякому, читавшему жития. А как быть, ежели в разуме самое страдание заключено? Тут уже неведомо, на что уповать приходится. Голову ломит, мир плывёт, смутные мысли плавятся в голове, а чудится: доведёшь до конца мудрое размышление — кончится тягота. Надо только слово заветное сказать как следует, молитву прочесть во спасение… какая тут, к шайтану, молитва… тяжесть стучит молотом, ломит над глазами… Сил не осталось, и душа истёрта хуже конопляного семени в маслобойке. Доколе, господи, будешь забывать меня? Помилуй меня, господи, понеже в смерти нет памятования о тебе, ведь вспоминают только обладающие разумом… Господи, как умножились враги мои, их лица покрыты точно кусками мрачной ночи, они смотрят и делают из меня зрелище. На тебя, боже, уповаю, ибо поистине милость Аллаха близка от добродеющих…

Тошно было, смутно в очах, обращённых к чёрному солнцу, и Семён уже не помнил, кого просит, о чём. Милостив Аллах, милостив Христос, и Рам индусский, и калмыцкий Бут — все добры своим угодникам, а для бесталанного Семёна у них только аспид жалящий да червь гнойный. Подыхай, сучий потрох! Дома даже таракану щепку на гроб дарят, а тебе и так сойдёт.

Знал Муса, когда брать его: кабы в полдень, так уже умер бы Семён и ничего худого не знал, а сейчас намучается всласть, а в случае чего — живой под рукой будет. Но видно, не бывать такому случаю, надежда умерла раньше Семёна.

Тьма в глазах, в ушах стукотня, бряцание, треск: кимвалы, цимбалы, бубны, барабанный рокот — всё воедино сливается, унося душу; и жары больше нет — из поддыха холод ширится, мертвя тело. Ныне отпущаеши раба твоего…

И всё же что-то заставило Семёна вздрогнуть и разлепить полуослепшие глаза. Сквозь сухую резь он различил знакомую старческую фигуру. Пришёл Дарья́-баба́… абы не поздно…

Муса, согнувшись и беззвучно призывая Аллаха, взялся за ручку, свитую из тонкого прутка, бережно перелил воду в заранее подготовленный бурдюк. Старик стоял, переводя ищущий взгляд с одного человека на другого.

«Меня ищет…» — с трудом подумал Семён и, не имея сил крикнуть, натужно захрипел, раздирая горло.

Взгляд старика метнулся на звук, глаза испуганно расширились. И то диво — человека нет, на земле одна голова стоит, словно в сказке про Еруслана Лазаревича.

Муса тем временем управился с водой, поставил вёдра у ног водоноши, достал кошель. Семён безнадёжно ждал. Зазвенело в кадушке серебро, но старик резким движением перевернул ведро, так что монеты вывалились в песок, и пальцем указал на Семёна. Единым духом четыре пары сильных рук вырвали Семёна из песчаного плена и кинули к ногам Дарья́-бабы́. Старик нагнулся, помогая пленнику подняться, и Семён удивился: до чего маленькая, не по-крестьянски узкая ладонь у избавителя.

— Идём, — сказал старик, — поможешь мне зачуток.

Он крепко обхватил Семёнову руку и пошёл, казалось бы, просто в пустыню, но на втором шаге мир закачался, завертелись чёрные круги, нестерпимо сияющие чёрным светом, канули в никуда пески, в лицо пахнуло сырым холодом, и Семён увидал перед собой колодезь.

Потемнелые брёвна сруба, ошкуренная и сильно изношенная колода ворота, вокруг которой обвилась мелкозвончатая цепь, двускатный навес, чтобы не падало сверху что ни попадя, не лил в колодезь дождь, и снег зря не сыпал…

Господи Исусе! Это надо же такое вспомнить?! Снег! Да какой он есть, снег-то? А тут потянуло мозглой сыростью — и вспомнилось всё, как не забывалось.

Ладный колодезь, добрый. В деревне у рачительного хозяина такой при огороде выкопан, чтобы не