Сумерки всегда с готовностью обнимали лес каменных деревьев. Следы, которые Л’орик оставлял на пыльной тропе, свидетельствовали, к его облегчению, что за последние дни здесь не ходил никто, кроме него.

Нет, богиня не нуждается в тропах. Но в поляне Тоблакая была какая-то странность, намёк на чародейское вложение, будто эта прогалина пережила некое освящение. И если это действительно так, она может остаться слепым пятном для взгляда богини Вихря.

Однако ничто из этого не объясняло, почему Ша’ик не спрашивала о Фелисин. Ах, Л’орик, ты слеп. Ша’ик одержима Тавор. И с каждым уходящим днём, сближающим две армии, её одержимость возрастает. Равно как и её сомнения — и, возможно, страх. В конце концов, она малазанка — и тут я прав. А в этой тайне кроется другая, зарытая глубже всех. Она знакома с Тавор.

И это знание руководит каждым её действием после Возрождения. Она отозвала Воинство Апокалипсиса от самых стен Священного Города. Отступление в сердце Рараку… боги, не было ли это всё паническим бегством?

Невыносимо даже думать об этом.

Перед ним открылась поляна, кольцо деревьев, чьи холодные нечеловеческие глаза смотрели вниз, на маленькую потрёпанную палатку и свернувшуюся в нескольких шагах от неё, перед выложенным камнями очагом, молодую женщину.

Когда маг подошёл, она даже не подняла взгляд.

— Интересно, Л’орик, как отличить культ убийц Бидитала от культа убийц Корболо Дома? Лагерь сейчас переполнен — я рада, что прячусь здесь, и, в свою очередь, замечаю, что жалею тебя. Сегодня хоть ты поговорил с ней?

Чародей со вздохом уселся напротив неё, снял наплечный мешок и достал оттуда еду.

— Поговорил.

— И?

— Её одолевает беспокойство… о надвигающемся сражении…

— Моя мать не спрашивала обо мне, — с лёгкой улыбкой оборвала его Фелисин.

Л’орик отвёл взгляд.

— Нет, — шёпотом признал он.

— Значит, она знает. И рассуждает так же, как я, — Бидитал близок к разоблачению заговорщиков. В конце концов, им нужно, чтобы он либо присоединился к ним, либо согласился остаться в стороне. Вот правда, которая не меняется. И ночь, ночь предательства, близка. Поэтому матери нужно, чтобы он сыграл свою роль.

— Фелисин, я в этом не уверен… — начал Л’орик, но умолк.

Вот только она поняла — и её ужасная улыбка стала шире.

— А значит, богиня Вихря похитила любовь из её сердца. Что ж, она долго была в осаде. В любом случае она не истинная мать мне — это присвоенный титул, который забавлял её…

— Неправда, Фелисин. Ша’ик видела твоё бедственное положение…

— Я была первой, кто увидел её, когда она вернулась после Возрождения. Случайно, в тот день я должна была собирать хен’бару. Ша’ик никогда не замечала меня — да и с чего? В конце концов, я была одной из тысячи детей-сирот. Но потом она… возродилась.

— Вернулась к жизни, а ещё, возможно…

Фелисин рассмеялась:

— Ох, Л’орик, ты никогда не сдаёшься, да? Я знала, как и ты должен сейчас знать, — Ша’ик Возрождённая не та женщина, которой была Ша’ик Старшая.

— Девочка, это не слишком важно. Богиня Вихря выбрала её…

— Потому что Ша’ик Старшая умерла или была убита. Ты не видел правду, которую видела я, в лицах Леомана и Тоблакая. Я видела их неуверенность — они не знали, удастся ли хитрость. И она удалось, более или менее, настолько же для меня, насколько и для любого из них. Богиня Вихря выбрала её из необходимости, Л’орик.

— Я уже сказал, Фелисин, это неважно.

— Для тебя — возможно. Нет, ты не понимаешь. Я видела Ша’ик Старшую вблизи, однажды. Её взгляд скользнул по мне, и взгляд этот не видел никого, и в это мгновение я, пусть и ребёнок, поняла правду о ней. О ней и её богине.

Л’орик вслед за едой достал кувшин, откупорил его и поднял, чтобы смочить внезапно пересохшее горло.

— И в чём же была эта правда? — прошептал он и, боясь встретиться взглядом с Фелисин, глотнул неразбавленного вина.

— О, в том, что все мы, все и каждый, просто рабы. Инструменты, которыми она пользуется для достижения своих целей. А кроме этого, наши жизни для богини — ничто. Но в Ша’ик Возрождённой я увидела… думаю, нечто другое.

Краем глаза он заметил, как Фелисин пожала плечами.

— Однако, — продолжила девушка, — богиня слишком сильна. Её воля абсолютна. Яд, имя которому «безразличие»… и я хорошо знаю его вкус, Л’орик. Спроси любого сироту, сколько бы ему ни было сейчас лет, и он ответит то же самое. Мы все сосали тот же горький сосок.

Л’орик знал, что плачет, что по щекам текут слёзы, и он был не в силах сдержать их.

— И сейчас, Л’орик, — произнесла она спустя мгновение, — все мы раскрыты, рассекречены. Все мы здесь. Все мы — сироты. Подумай об этом. Бидитал, который лишился своего храма и всего своего культа. Геборик. Корболо Дом, который некогда стоял вровень с величайшими солдатами — со Скворцом и Колтейном. Фебрил — ты знал, что он убил собственных родителей? Тоблакай, который потерял свой народ. И все остальные, Л’орик, — мы были когда-то детьми Малазанской империи. И что мы сделали? Мы отвергли Императрицу ради безумной богини, которая мечтает лишь о разрушении, которая жаждет наполнить кровью море…

— А я, — тихо спросил он, — тоже сирота?

Ей не требовалось отвечать, они оба слышали правду в этих выстраданных словах.

Осрик…

— Остаётся только… Леоман Кистень.

Фелисин забрала из его рук вино.

— Ах, Леоман. Наш алмаз с изъяном. Интересно, сможет ли он спасти нас? Будет ли у него шанс? Из всех нас только он остался… нескованным. Несомненно, богиня претендует на него, но впустую — и ты это знаешь, верно?

Л’орик кивнул и вытер глаза.

— Я надеюсь, что смог подвести к этой мысли Ша’ик.

— Значит, теперь она знает, что Леоман — наша последняя надежда?

Он прерывисто вздохнул:

— Думаю, да.

Оба умолкли. Пришла ночь, от костра остались лишь угли, и на поляну лился только звёздный свет.

Казалось, глаза камня медленно оживают и весь полукруг пристально смотрит на двоих людей. С алчным вниманием, голодным блеском. Л’орик вскинул голову. Он посмотрел на призрачные лица, затем на две фигуры тоблакаев и, дрожа, заново устроился на земле.

Фелисин тихо рассмеялась:

— Да, жутковато, верно?

Л’орик хмыкнул:

— Есть тайна в творениях Тоблакая. Эти лица — они т’лан имассы. Однако…

— Он думал, что они — его боги, да. Так сказал мне однажды Леоман, из облака дыма дурханга. Потом приказал ничего не говорить Тоблакаю.

Она снова рассмеялась, теперь громче: