иногда спали во время сирокко. Перед домом, через канавку, был переброшен цементный мостик, по утрам мы бросали пугливым воробьям хлебные крошки.

Один раз мы подобрали упавшего с дерева воробьеныша, желторотого – он совсем умирал. Положили его в коробочку, укутали. За ночь он отдохнул и затрепыхался. Ел только то, что положишь в рот. Приспособили мы его на дощечке к дереву – смотрим, – нашелся родитель, прилетал и заботливо кормил. Затем воробьеныш научился летать и долго ранним утром, чуть свет, прилетал в кабинку, садился на окно и начинал пищать до тех пор, пока ему не давали в рот крошки хлеба. Мы его прозвали Сфаксом. Потом он исчез, оставив о нас, вероятно, хорошие воспоминания, как и мы о нем.

История расселения жителей Сфаята – своего рода история внутренней жизни всего лагеря. Внешняя сторона здесь была очень показательна. Уменьшалось население, расширялись помещения, и, когда корпус доживал свои последние дни, жилищный комфорт достиг своей предельной степени. У нас, например, последняя кабинка была настолько велика, что можно было в ней отделить занавеской спальню, возле обеденного стола поставить диван и устроить в уголке подобие кабинета – с письменным столом, полками, которые быстро наполнялись книгами, всевозможными бумагами, газетными вырезками и прочим. У дочери была отдельная комната, примыкавшая к нашей. В кабинке был привинчен фаянсовый умывальник с резервуаром, который наполнялся водой снаружи, и со шлангом, отводящим воду в землю.

Внутри кабинок в основание строительного материала легло несколько вещей. Прежде всего – знаменитые топчаны, дощатые койки. В лагере их оказалось огромное количество. Сначала они были пущены в ход только для спанья. Но потом ими стали пользоваться, как перегородками, те, кому не хватало отдельных помещений. Бараки, без перегородок и потолка, были сплошь заставлены топчанами с проходом посередине, как в больнице или в казарме. Было тесно. Через некоторое время топчаны разгородили барак на несколько клеток-кабинок, причем для скрепы и покрытия был пущен в ход другой непременный элемент строительства – одеяла. Их было тоже много, разных сортов и добротности. Иногда отыскивалась парусина в виде палатки или паруса, иногда на материальную часть уходили флаги, которые каким-то путем переходили с эскадры.

Эскадра вообще снабжала многими вещами нас для оборудования и жизни, оттуда, например, были взяты массивные железные столы, служившие вместо парт для занятий в корпусе. Серые, коричневые одеяла обслуживали положительно всех: у кого одеяло, у кого покрышка для стола, у кого ковер, так что общий тон всех кабинок был темно-коричневый.

Внутри барак был похож на какую-то юрту; из темного коридора посредине в кабинки можно было попасть через дверь-занавеску. Неизменной принадлежностью всякой кабинки была разножка, складной стул, штука очень удобная в нашей беженской жизни, но постоянно задеваемая и цепляющаяся за ноги. Вместо матрасов выдавали чехлы, которые набивались соломой. Тугой набитый матрас был как бревно, потом солома обращалась в труху, и спать было жестко… до новой смены соломы.

Топчан, одеяло, разножка – это настоящие три стихии нашего беженства, с ними мог конкурировать разве только примус.

Конечно, житье в таких бараках (хотя бы и в отдельных кабинках) не способствовало конспиративности. Все знали, о чем говорят соседи, какое блюдо шипит на примусе и т. д. Но я, право, не знаю, чтобы это обстоятельство особенно усложняло наше положение. К этому привыкли, вырабатывался своеобразный такт, устанавливалась своего рода четвертая стена, как на сцене, – ее чувствовали и понимали.

Ночью, часам к двенадцати, когда Сфаят обычно засыпал и в тишине доносились лай собак в арабских деревушках или гудок запоздавшего автомобиля, иногда можно было слышать беспорядочный шум голосов, то яростные возгласы, то взрывы громкого смеха, то вдруг целая компания выбрасывалась на улицу, и лагерь как бы пробуждался, прислушивался, потом опять засыпал, а компания быстро удалялась по шоссе, голоса замирали. Дело обычное. Засиделись где-нибудь, чаще всего в преподавательской кают-компании, поспорили, пошумели и пошли гулять.

Преподавательский барак был в центре лагеря, такой же, как и все. Сначала он был до того густо населен, что среди топчанов, стоявших в нем в две шеренги, чемоданов, ящиков, корзин трудно было протолкнуться, но потом в нем были построены кабинки, маленькие, словно пароходные каютки.

Строительным материалом, как всегда, служили все те же универсальные топчаны и одеяла всевозможных сортов. Сверху сооружение накрывалось тентом. Пыли в складках скоплялось невероятное количество, но зимой было тепло, особенно при лампе. В особенных же случаях, когда нужно было долго сидеть, например проверять тетради и т. д., то брали в кабинку примус.

Учительская кают-компания была маленькая комнатка, огороженная теми же топчанами, где стоял стол и две-три скамейки. В бараке были заведены общинные порядки, куплены фаянсовые тарелки, приятно заменившие казенные жестянки, и установлено дежурство. Утром можно было видеть, как дежурный крутит кофейную мельницу, бежит с огромным баком на камбуз или с полотенцем в руках моет посуду всей братии. В эту тесную комнатушку мы сходились постоянно то со свежими газетными новостями, то поговорить о последней книжке «Современных Записок», то выслушать какой-либо доклад на разные темы – текущей политики, литературный и научный вообще. Одно время были в ходу шахматы. Более всех мы играли с А. Ник. В-им и капитаном 2-го ранга А. Н-м, все мы играли довольно плохо, но азартно, искренно выражая свои радости и огорчения.

Большинство преподавателей, живших в бараке, хотя носили офицерские погоны, были люди, по своему образованию, штатские, представители пяти университетов: большинство из Московского – и мы каждый год вспоминали Татьяну и пили неизменный в таких случаях глинтвейн. По своей «штатскости» преподавательский барак среди военных представлял группу лиц не всегда податливую к требованиям формальной дисциплины, которая проводилась здесь иногда без особой нужды, так сказать, по привычке.

Так, например, когда были организованы для преподавателей практические уроки французского языка и приглашен для этого из Бизерты преподаватель лицея, молодой, очень милый француз, мы как-то, придя на занятия в Джебель-Кебир, увидели на столе в учительской целый регламент «Временных правил курсов французского языка преподавательской группы», в которых значилось, например, по правилу 4, что нужно было приходить на урок «за 5 минут до начала», по 5 – «лица отсутствующие отмечаются», а по 6 – «отсутствие на уроках допускается только по уважительной причине, о чем за 5 минут до урока необходимо поставить в известность дежурного по курсу преподавателя» и пр. Разумеется, уроки пошли своим порядком, а «Временные правила», плод бумажной формалистики, остались без употребления – в них не было никакой нужды.

Вечерами мы часто сходились в нашу кают-компанию и засиживались