— Ведь ты проводишь меня домой? — спросила она.

— А граф Рейнгольд? — сказал он.

— Ах, ты всё ещё думаешь об этом! Хорошо же! — И с шутливой угрозой в голосе она добавила: — В таком случае меня проводит граф.

— О, нет, нет! — с испугом воскликнул Арсений Кириллович.

Она рассмеялась:

— Так‑то лучше, мой мальчик.

— Скажи, — нежно и тихо начал Шастунов, низко наклоняясь к ней, — скажи, ты любишь меня?

Она только взглянула на него.

— А что же Левенвольде? Скажи, скажи, — настойчиво повторял он. — Я слышал…

Лицо Лопухиной вспыхнуло. На одно мгновение на нём показалось несвойственное ей жёсткое выражение. Ей было неприятно это постоянное напоминание о Рейнгольде. И неприятно оно было ей потому, что она сама в эти минуты хотела забыть о Рейнгольде, потому что она знала, что Рейнгольд, в силу долгой связи или тех таинственных причин, которые иногда приковывают женщину к недостойному её мужчине, имеет над её телом странную власть. Что когда она видит в его прекрасных глазах загорающуюся страсть она закрывает свои глаза и теряет над собою волю. В те дни, когда Рейнгольд озабочен, холодев, почти не бывает у неё, она забывает о нём или думает о нём с пренебрежением. Но стоит ему явиться влюблённым, страстным, с нежным голосом и желаньем в глазах — она снова его.

Она была увлечена красотой и молодостью Арсения Кирилловича, минутами почти ненавидела Рейнгольда и снова тянулась к нему и была неверна и тому и другому, словно отданная во власть демонам чувственности.

— Если хочешь, чтобы я любила тебя, — отвечала она, — никогда не говори мне о нём!..

Но, заметя, что её слова странно поразили Арсения Кирилловича, она с нежной улыбкой добавила:

— Я не хочу ни о чём говорить с тобой, кроме твоей любви. И притом у меня так много врагов… среди женщин…

— Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, — почти весело сказал князь, успокоенный её словами.

Лопухина допила вино и встала.

— Я вернусь к цесаревне, — сказала она. — Она не любит, когда от неё уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом.

Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.

Морозный воздух дышал им в лицо. Блестел снег под зимней, ясной луной, быстро неслась лошадь, и им казалось, что только они и есть в этом мире.

Лошадь остановилась у дома Лопухиных.

— Ты зайдёшь ко мне? Мужа не будет до утра, — едва слышно произнесла Лопухина.

XIX

Хотя Василий Лукич и продолжал жить во дворце, но строгий надзор за сношениями императрицы с внешним миром был уже невозможен. Уже формировался двор. Прасковья Юрьевна Салтыкова, её сестра Марья Юрьевна Черкасская, Авдотья Ивановна Чернышёва, графиня Ягужинская, баронесса Остерман и Лопухина были пожалованы в статс-дамы. Рейнгольд — в обер-гофмаршалы, Кантемир, граф Матвеев и некоторые другие были сделаны камер-юнкерами. Варенька Черкасская и Маша Ягужинская — фрейлинами.

Никто не мог запретить императрице принимать своих придворных. Кроме того, женщины как‑то не возбуждали особых подозрений у Василия Лукича. Герцогиня Мекленбургская чуть не жила во дворце.

Остерман, всё ещё, по его уверениям и уверениям его жены, тяжко больной, сейчас же воспользовался этой свободой сношений. Он направлял действия императрицы при посредстве своей жены, и особенно Чернышёвой и Салтыковой. Указывал, кого из гвардейцев следует привлечь к себе, как держать себя по отношению к Верховному Совету. Он одобрял её и советовал осторожность и терпение. По его указанию она пожаловала камер-юнкерство Матвееву и Кантемиру, а потом и Гурьеву. Это все были ярые сторонники самодержавия, имевшие за собой много отчаянных молодых голов среди гвардейцев, мечтавших о фортуне, случае или просто ненавидевших верховников по тем или другим причинам, как, например, Кантемир ненавидел князя Дмитрия Михайловича из‑за майората. И безусловно, все ненавидели и презирали ничтожного Алексея Долгорукова, наглого в счастье, трусливого в беде, корыстного и жадного.

Мало-помалу эта группа, благодаря милостям императрицы, уму Кантемира, интригам Рейнгольда и широким, безудержным кутежам графа Фёдора Андреевича, спаивавшего чуть не целые полки, всё увеличивалась новыми и новыми членами и, наконец, по мнению Остермана, зорко за всем следившего, уже достигла значительной силы.

Он хорошо знал, что примерно с такими же силами Меншиков и Толстой возвели на престол Екатерину. Надо только в нужный момент собрать эту силу и неожиданно поразить растерявшегося врага. Старик знал каждый шаг друзей и врагов.

Верховники, хотя наконец и поверили его болезни (никого из них даже не допускали к Андрею Ивановичу), всё же считали долгом посылать ему протоколы, указы, доклады при кратких секретных мемориях, обыкновенно составляемых Василием Петровичем, об общем положении дел.

Вице-канцлер внимательно всё прочитывал и возвращал в Совет доклады и указы неподписанными. Он ведь так плох, что не может держать в руках пера.

Об успехах среди сторонников самодержавия он знал подробно от Рейнгольда. О настроении шляхетских кругов — от своей жены, имевшей сведения от княгини Черкасской, а через Салтыкову — от её брата — фельдмаршала, у которого постоянно собиралось шляхетство во главе с генералом Матюшкиным.

Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жён он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен верховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.

Все эти меры имели успех, и, казалось, вице-канцлеру удалось всех натравить на Верховный Совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.

В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице-канцлер мечтал с закрытыми глазами о своём грядущем величии.

Императрица, по-видимому, всё больше и больше проникалась его советами и решимостью к предстоящей борьбе.

Горделивые мечтания Остермана были нарушены приходом его жены. Она приехала из дворца, видимо, взволнованная.

— Ну, что там? — спросил Андрей Иванович, целуя её руку.

— Я ничего не понимаю, — начала баронесса.

— Моей маленькой Марфутчонке ничего и не надо понимать, — с улыбкой ответил Остерман. — Ей следует только быть внимательной и исполнять со своим обычным женским искусством поручения своего старого мужа.

— Это не мало, — отозвалась Марфа Ивановна.

— Это очень много, — сказал