С рассветом приступили мы к описи Верхотурского острова. Он имеет миль 7 или 8 в окружности; южная и восточная его стороны круты, но от NW протянулся низменный мыс, на котором видны кресты, балаганы и развалины юрт, следы посещений олюторцев и камчадалов, которые переезжают на этот остров для промысла чернобурых лисиц и иногда тут зимуют. Зверь этот до сих пор водится исключительно тут; на Карагинском острове нет его вовсе и на соседнем материковом берегу весьма немного. Суеверная какая-то боязнь, заставляющая олюторцев, по словам Стеллера, беречь этого зверя, объясняет, может быть, то странное обстоятельство, что его до сих пор на таком малом пространстве совершенно не извели.

До полудня держали мы в пролив между островом и лежащим от него к NO в 12 милях мысом материкового берега, которому следовало быть Ильпинским. Мыс этот низмен, но к О от него идет высокий берег. В проливе есть несколько кекуров и весьма опасный, почти вровень с водой, риф, вероятно и подводные банки, ибо глубина наша внезапно уменьшилась до 10 сажен и заставила нас поворотить. К W от Ильпинского мыса на небольшое расстояние видно было продолжение берега; дальше влево на 5 или 6 румбов показывались только местами вершины округленных холмов. Высоких гор совсем не было. Эта часть – самая узкая и низкая по всей Камчатке, а потому справедливо считается северным пределом этого полуострова (в смысле географическом).

Карагинские острова и окружающий их материковый берег не были до сих пор видены ни одним из известных мореплавателей, кроме Синдта. Беринг видел однажды сквозь туман один только пункт. К сказанному нет надобности присовокуплять, что положение их на картах не имело и тени сходства с истиной.

Определив положение как острова, так и видимых предметов материкового берега, легли мы к востоку, намереваясь по дороге обозреть еще Олюторский мыс. Но погода, доселе нам благоприятствовавшая, тут совершенно испортилась. Поутру (5 числа) настало ненастье при свежем ONO ветре, который к вечеру обратился почти в бурю. Неправильное волнение вызывало сильную качку. Шлюп почти черпал бортами воду, которой смыло большую часть подветренной сетки. Поутру (6 числа) ветер стих, а вечером задул от SW, и мы пошли опять прямо на Олюторский мыс. В следующий вечер находились от него по карте Адмиралтейского департамента не далее 20 миль, но густая пасмурность не позволила ничего видеть, и потому взяли курс, параллельный направлению берега, чтобы при первой благоприятной перемене к нему подойти.

Ветер опять перешел к N, потом затих, и в следующие три дня продолжались маловетрия с разных сторон и штили, не производя никакой перемены в погоде. Во все это время мы мало подвинулись вперед. 11 числа с утра установился ветер между S и SW, и мы взяли теперь курс на мыс Св. Фаддея. Густой туман к вечеру несколько прошел, и мы увидели берег этого мыса на NW в 23 милях. Ночь правили на N, параллельно ему, надеясь, что поутру прояснеет и нам удастся определить хотя бы этот пункт, но скоро туман сделался еще гуще прежнего и вынудил нас продолжать путь к Чукотскому Носу.

Окруженные густым туманом, редко позволявшим видеть дальше 20 сажен, плыли мы быстро к NO. Поутру 14 июля туман обратился в дождь, отчего горизонт несколько прояснился и сквозь густой мрак обозначались к SO верхи гор острова Св. Лаврентия. Осмотревшись таким образом, правили мы со свежим SW ветром прямо срединой Берингова пролива. На другой день стихло и очистилось, и мы увидели себя среди многочисленного архипелага островов. Вершины гор обоих материков, между которыми лежащие низменности скрывались в отдалении, казались островами. Некоторое время потребовалось на то, чтобы осмотреться и, так сказать, разобрать все видимое. Покуда не определили места своего наблюдениями, считали мы Восточный мыс одним из островов Св. Диомида, оттого что пустой промежуток от него до ближайших гор к S составлял не менее 3 румбов. Я склонен думать, что подобная обманчивость служила поводом к мнимому открытию острова Ратманова.

Целый день продолжался штиль при довольно ясной погоде. Хорошие наблюдения служили к определению долготы Восточного мыса и некоторых других мест. Все это с должной подробностью изложено в своем месте.

Под вечер сделался NO ветер, и мы легли к губе Св. Лаврентия, где нам нужно было остановиться по многим причинам. В крепкий ветер у мыса Олюторского лопнула у нас грот-марсовая краспица, повреждение, которое в море нельзя было исправить. Требовалось, сверх того, поверить хронометры, сделать магнитные наблюдения и пр. Поутру (16 числа) миновали мы селение Нунягмо, обитатели которого с пригорка спокойно на нас смотрели. Ветер скоро стих совершенно и вынудил нас стать на якорь перед устьем губы.

Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений чукчей. «Тарова, тарова» (здорово), – издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове. Странный жест этот переняли они у русских, которые, кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капюшоны кухлянок[235], в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой и когда ничего на голове нет. Они пристали к борту, без околичностей взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, найдя меня, вероятно, не довольно учтивым хозяином, так как я встречал гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку и, кланяясь, повторял: «Тарова». Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола скоро сдружили обе стороны. Это, однако, не мешало им просить сверх того пошки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали.

Имея двух переводчиков, надеялся я собрать в предстоявших нам частых сношениях со столь мало еще известными азиатскими племенами довольно много занимательных о них сведений, но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они, кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные старики эти, прослужив весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных комиссаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили еще навыка, со времен Павлуцкого вкоренившегося, видеть в них все еще немирных и излишней своей осторожностью нередко расстраивали беседу.

Я не мог отучить их муштровать чукчей, чему, вероятно, научены они комиссарами на ярмарках: только чукча сделается немного фамильярен, чего я всегда искал, толмач его останавливает, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что чукча чем-нибудь обеспокоился, он его успокаивает, гладит, приговаривая: «Меченки» (хорошо, добро), и чукча, ни о чем не думавший, и точно начнет подозревать. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с бо́льшим успехом, нежели через толмача.