то, что «физикам подбрасывают», и каждое утро от автобусной станции двигалась процессия с мешками за дефицитом. Хватали пластмассовых коней, по пять-шесть штук. В чем дело? Зачем? Лукавили: для деток, а сами точно и не знали, зачем им лошади; может, гены жиганские пошаливали?

– Ипполит Аполлинариевич, вы меня знаете, – плакал уксусными слезами Агафон Ананьев и подбрасывал из портфеля на стол начальнику бумагу за бумагой, крупные листья с резолюциями, четвертушки коротких указаний, дактилоскопические шедевры накладных. – Вот вся документация перед вами, и душа моя, как этот портфель, чистая перед вами, за исключением умывальных принадлежностей. Вы, Ипполит Аполлинариевич, помните, как польское мыло у нас пошло? Помните! А за истекший квартал подвоз был по части канцпринадлежностей ниже среднего. Я ему говорю: что же, Бескардонный, вы нас опять на лимит с полотенцами взяли, а он мне анекдот про дирижабль рассказывает, как будто я не знаю, живя в научном центре. Вот получается, Ипполит Аполлинариевич, просишь гвозди – дают мыло, просишь доски – дают чай, но все-таки, врать не буду, автомобильные сиденья у нас не затоварились, и дружелюбием, Ипполит Аполлинариевич, покупатель доволен. Часто выходит со слезьми.

Таким образом, Агафон Ананьев полностью исчерпал вопрос об итальянском джерси и сразу успокоился.

– Эх, Агафон-Агафон, Агафон-Агафон-Агафон, – горько прошептал Крафаилов, растрепал предложенные бумаги и отвернулся в окно. За окном на ветке хвойного растения покачивался ворон Эрнест одна тысяча четыреста семьдесят второго года рождения. Значит, и Августин где-то здесь рыщет, милый друг, все его любят, да и как не любить разумное существо?

Агафон Ананьев снова заплакал:

– Вы меня, Ипполит Аполлинариевич, подняли со дна жизни, вовек не забуду, обучили английскому языку. Да я ради «Ледовитого океана» ни жены, ни тещи не пожалею, а ради вас, Ипполит Аполлинариевич, что хотите… даже вот свой «сок и джем» не пожалею!

– Позвольте, Агафон, но фургончик не ваша собственность! Он принадлежит «Ледовитому», а следовательно, Министерству торговли, а далее – государству, народу!

Крафаилов даже встал и застыл со своей загипсованной рукой. Застыла и левая его рука в середине кругового объясняющего жеста.

Ананьев тоже встал и вытер слезы рукавом, все сразу. Обиженно поджав губы, он удалился в угол, рванул из кармана беломорину, смял в зубах. Не любил дружелюб, когда кололи ему глаза фургончиком, даже друзьям не прощал.

Неизвестно, сколько времени продолжалось бы молчание, если бы вдруг не открылась дверь и в кабинет не въехал бы заморский путешественник на жужжащем велосипеде.

– Невилатронгвакарапхеу, – приветствовал иностранец присутствующих на незнакомом языке «лихи». – Время убегает, господа негоцианты, а человечество ждет наших усилий, как сказал Марко Поло на приеме в Гуанчжоу.

Агафон Ананьев при виде иностранца преобразился, весь задрожал: «May I help you?» – и разлетелся с мокрыми вихрами и беломориной на манер дружелюба-полового из трактира «Тестофф», что на рю де Риволи в самом конце. Иностранец же сел прямо на директорский стол и жестом показал, что в помощи не нуждается.

– Ну как, Мемозов, вы у нас здесь акклиматизируетесь? – с профессиональным дружелюбием, но без чувства спросил Крафаилов.

– Вполне, – ответил гость, полируя ногти директорским пресс-папье. – Вчера, например, по соседству в Чердаках купил себе джерси.

– Так, – твердо сказал Крафаилов и всю ненужную документацию смахнул в ящик, а ящик задвинул с треском.

– В Чердаках? – растерянно прищурился на Мемозова Агафон.

– В Чердаках!

– Джерси?

– Джерси!

– И почем же?

– По рублю!

– Ха-ха. – Ананьев ожил и очень запрезирал фальшивого иностранца. – Вы слышите, Ипполит Аполлинариевич, джерси купил по рублю!

– Чучело музейное, веник! – мягко обратился Мемозов к старшему дружелюбу и обращением этим просто ошеломил Крафаилова: какое неожиданное и ослепляющее оскорбление – веник!

Войти и прямо с порога так метко оскорбить старшего дружелюба! Крафаилов даже замер, ожидая развития событий, но развития не последовало. Агафон усмехнулся на оскорбление и снова зауважал «иностранца».

– Скоро все будет стоить рубль, – сказал Мемозов Ананьеву. – Готовится реформа. Как так? А вот так – в экспериментальном порядке на месяц вводится система «один рубль». Дача с мансардой – один рубль, спичек коробок – тоже рубль. Понял, веник? Путевка за границу – рубль, стакан воды – рубль. Дошло?

– Это точно? – Агафон даже рот открыл от недостатка воздуха: весь кислород в организме мгновенно закружился в ослепительной мозговой работе, превращая рубли в дачи и путевки, презрительно отметая спички и газировку.

– Такой проект, – уклончиво ответил Мемозов. – Новый компьютер вычислил для развития торговой инициативы.

– Так-так-так. – В глазах Ананьева запрыгала цифирь, как на нью-йоркской фондовой бирже. – Значит, если у гражданина есть рубль, то он может и пол-литра скушать, и дачу купить?

– И дачу, – кивнул Мемозов.

– И с обстановкой?

– Можно и с обстановкой.

– Да ведь все же купят! – вскричал обеспокоенный новой мыслью дружелюб. – Что ж получится?

«Если все купят дачи с мансардами, какая в них будет радость? Да и хватит ли на всех?»

– Нет, ты не все усек, Агафоша, – сказал Мемозов, мощно спрыгнул со стола, загнал дружелюба в угол, прижал, подтянул ему черный галстук-регат со зловещей серебряной канителью, плюнув на ладонь, пригладил космы, вырвал из зубов беломорину. – Придется объяснить тебе принцип новых товарных отношений. У тебя один рубль, ты покупаешь дачу и ночуешь в ней, но утром тебе хочется съесть батон, а он тоже стоит один рубль. Тогда что ты делаешь? Отламываешь от дачи дверь и продаешь кому-нибудь за рубль, и теперь уже у тебя есть рубль для батона. Понял?

– Да ведь я за рубль всю булочную могу купить?! – в ужасе завопил прижатый в углу Ананьев.

Поистине адские бесконечные перспективы распахнулись вдруг перед ним.

– Можешь, – согласился Мемозов, – и покупай на здоровье, но, если вечером тебе нужна бутылка пива или билет в кино, ты продаешь кому-нибудь или всю булочную, или один пряник. Понял?

Ананьев, сверкнув глазами, закричал дико и оглушительно:

– Думаю!

Мемозов отпустил Ананьева, вновь прыгнул на стол, миниатюрным задком прямо на книги – Гете, Писарев, Дон Кихот, – причесался агафоновской расческой и дружески подмигнул Крафаилову: мы-то, мол, с вами понимаем законы черного юмора.

– Зачем вы так? – мягко спросил Крафаилов и кашлянул, чтобы заглушить щелчок магнитофона.

Музыка, одна только музыка своими гармониями вернет Агафона Ананьева к алтарю нормальной прогрессивной торговли, усмирит ретивый и неприятный пыл экзотического пришельца. Бах, Гендель, Скарлатти, на вас надежда.

Вот полилось, поплыло, закачалась ладья, взошел под медовой луной старинный парус с контурами креста – в спокойном величественном бездумии трогайся по медовой дорожке, и тебя обнимет воздух лагуны, и тяжесть, тревога за близких, за свое дело, и весь утиль неясных отношений останется за кормой.

«Селяви»