Его речь к этому моменту превратилась в однонаправленный шепот. В иллюзию слов.

Я только и успел ответить:

— Что касается человеческой веры, то я научился ее презирать. Вера никогда не препятствовала насилию над животными. Нравственный миропорядок — изобретение серых человеческих мозгов.

А потом это кончилось. Никакого разумного объяснения. Он, видите ли, любил мое лицо… Беседы с моим Противником отличаются поверхностностью. Как бы то ни было, он признал, что Тутайн вскармливал мою душу кровью и слюной. Этого мне достаточно.

Я, как уже говорил, вынес наполненный вином стакан на крыльцо и там его выплеснул.

* * *

Редко я чувствовал себя так мало подверженным недомоганиям, как именно сейчас. Мое тело функционирует без сбоев — выражаясь точнее, я вообще не чувствую, что имею какой-то возраст. Если не смотреть в зеркало и не приглядываться к кистям рук, вполне можно вообразить, что завтра я опять должен идти в школу. У меня нет никакого ощущения, никакого представления о том, что творится под моей кожей. Такое состояние я наверняка считал бы прекрасным, если бы был свободен — если бы меня не держали взаперти эти мерзкие шуты: судовладелец и его свита. Но я живу в этом опьянении, из-за которого вынужден слушать их и им отвечать. Консул Уильям Соррель, с его скрипучим голосом и сладострастным дрожанием смычка, который наверняка — да простится мне, если я через столько десятков лет ошибусь, — наверняка с не вполне чистыми помыслами так пристально разглядывал мое лицо и руки… Мой бывший слуга Аякс фон Ухри, который считает меня чудовищем и наносит мне удар кулаком в живот, как если бы я был скотиной, а он — забойщиком скота… Он сам, мой Противник, господин Дюменегульд, который изливает в меня какую-то расплывчатую симпатию, чтобы окончательно отказать мне в ответе — единственном полезном для моей души ответе на тридцать истекших лет… Все они оставляют меня в плену у нездорового страха. Страх больше не покидает меня. Никогда прежде одиночество не было для меня столь невыносимым — столь бесплодным. Несмотря на неустойчивую дождливую погоду, я вот уже третий день… с тех пор как отчаяние стало настигать меня даже в постели, в состоянии опьянения… езжу на коляске в гавань, чтобы в отеле дождаться Аякса. Я хочу рассчитаться с ним за те кулачные удары. По мне, пусть бы он хоть в кровь меня избил — только бы не принимать его удары тайком, с каким-то школярским страхом, будто ты занимаешься тайно освоенным онанизмом или подпускаешь к себе ползучие мысли о самоубийстве — только бы не было этого страха перед позором, лишающим чести целые миры…

И еще я надеялся встретить того Незнакомца, который два года назад пренебрег возможностью показать мне свое истинное лицо. Теперь я знаю: я его больше не встречу. Человек с карманной рулеткой был лишь предлогом, чтобы я, насколько могу, подвел итог своей жизни{450}. То Сознание, скрывающееся за вещами, по чьему соизволению каждую секунду два человека умирают и двое рождаются, пожелало, среди прочего, и такое: пожелало получить мой дилетантский отчет — чтобы где-нибудь, вместе с ветрами, взорваться издевательским хохотом. В любом случае, написание этого «Свидетельства» сострадания от меня не потребовало. Обвинитель миров не извлечет из него особой пользы для своего архива{451}. Но, так или иначе, он с мерзким удовольствием проанализирует мое бытие в последние три месяца. Для меня самого они поразительно быстро блекнут. Получилось так, что именно в этот временной промежуток я расстался с трупом Альфреда Тутайна, опустив его на дно моря. Чтобы я решился на такое, мне должен был помочь Случай. Так должно было произойти. Вот и всё. Понадобились большие расходы. Но они окупились: моего друга Альфреда Тутайна здесь больше нет. Моя жизнь еще не закончилась. Это мне придется осознать. Она не пошла на подъем, как я, по своей глупости, ждал. С этим придется смириться. Все так, как оно есть. Эта ужасная железная ось. Никакая вера не сдвинет ее. Миллиарды страданий загнали эту ось в сердцевину мира, и теперь ее не выдернет оттуда даже вечный покой, даже вечный штиль. Мироздание, с разными его измерениями, образует алмазную конструкцию… и мы болтаемся внутри ее: как разбойники, пытавшиеся ограбить церковь, — на виселице. Напрасно я молю, чтобы благословение снизошло на леса и животных. Напрасно сам благословляю одно-единственное живое создание: лошадь. Напрасно принимаю сторону слабых и побежденных — — я никого не спасу — — все так, как оно есть — — —

* * *

Сегодня утром я навестил Стена Кьярвала: показал ему, что я еще жив. Он, впрочем, в этом и не сомневался. Дождь зарядил, когда я уже был под его крышей. Мы сочли такую погоду достойным поводом, чтобы выпить горячего пунша. Этот маленький праздник — введение к тем нескольким неделям, когда мне придется довольствоваться исключительно собственным обществом. Потому что в Ротну, в отель, я больше ездить не хочу — даже последняя моя гордость уже израсходована. А что касается дружбы с соседями, то она должна оставаться очень умеренной, чтобы не стать навязчивой.

Я ничего не жду для себя… и все же хочу, чтобы прошлое обернулось настоящим. Крещение Роберта Сандагера назначено на канун Йоля, на 23 декабря. Это будет воскресенье. Так пожелал могильщик. Подозреваю, он все еще надеется, что я усыновлю мальчика. Он, может, думает, что из этого мог бы получиться хороший рождественский подарок — и для него, и для меня. Как знать, не поддамся ли и я этой мысли в последний момент?

Из тяжелой тучи хлынул новый дождь и забарабанил по лужам так, что они дымятся. Бессчетные ручейки сбегают по светлым оконным стеклам. Ветер обволакивает дом своим тяжелым дыханием. Эта первобытная картина — первобытный хор звуков — вновь и вновь возвращаясь{452}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ужас — у меня дрожат руки — Я выглянул из окна. И не поверил глазам — Четверо мужчин, под дождем серые как тени, спускаются с ближнего холма. Они пришли не по проезжей дороге — они, наверное, пришли через пустошь — со стороны леса — Они и сейчас не воспользовались дорогой — топают через луг — под хлещущим дождем. Откуда же — Значит — Они уже приближаются. Вода стекает со шляп — по черным прорезиненным плащам, которые слишком велики — и покачиваются, как доски на ветру. Двери закрыты на засов, по счастью, — это вошло у меня в привычку.

Они хотят ко мне. Я не узнаю их лиц — за оконной завесой — через завесу дождевых струй. Ничего хорошего, иначе они не выбрали бы для посещения этот дождливый день. Боюсь — они ищут — — — Чего они хотят? — Теперь стучат в дверь. Я не стану — нет — не открою. Пусть они прежде — дадут себя распознать — Я должен прежде — их распознать.

Они пробуют дверную ручку. Остановились — — Опять двинулись. Я слышу шаги — Они собираются вместе — снова расходятся — в разные стороны. Дверная ручка опять повернулась — Плечом упираются в дверь — Деревянная створка трещит — Замок и засов — — — Почему Эли не залаял?!! А только повизгивает — повизгивает — пытаясь спрятаться. Эти люди, должно быть, прошли через общинный лес — Дорогой они не… — Мое сердце — думаю — я не владею собой. Плохо дело. Я ничего не знаю — Может быть так, что тот застольный круг — Ениус Зассер — его я сейчас не видел — его бы я непременно узнал — у него характерная фигура — — — светлые волосы.