«Отдельно взятого человека трудно любить, легче весь народ сразу, особенно на теплой кухне в ненастный день. А сам-то я чем лучше? – всполошился старик. – Дожил до того, что белок стал любить больше чем людей».

И будто кто со стороны быстро и четко сказал ему: «Нет, никуда не делась любовь твоя, теплится под спудом хлада, пепла, горечи и стыда за отчий край – за себя то есть». Старик потряс головой.

– Через рынок шел, – голос Игоря вплыл в затуманенное мыслями сознание, – вижу, идет меж рядами тетка поперек себя шире с полными сумками, а за ней тощий нищий тащится будто привязанный. Но близко не подходит. Интересно мне стало, что ему от нее надо? Поближе подобрался, и аж взнялось все во мне – он такими голодными глазами на торчащую из сумки колбасу смотрит. Так бы взял, отобрал, да ему отдал.

– Еще чего, надо бы сразу топором… Хрясь, и нищий сытый, и справедливость восстановлена. И неважно, что у нее там семеро по лавкам…

– Какой топор, я его сроду в руках не держал! – вскричал Игорь, – Я ж только подумал, как ему помочь, из самых лучших побуждений.

– Чего же чужим не поделиться, даже приятно.

– Ехидный ты человек, Петрович, жалею, что к тебе пришел…

– А ты перестань жалеть. Ведь и на базаре ты не нищего, а себя, прежде всего, пожалел и мысленно колбасу ту сжевал.

– Больше я не приду, но напоследок скажу: я тебя уважал, а ты оказался таким же, как все. И даже хуже, ты из-под человека опору вышибаешь, – тусклым голосом сказал Игорь, но с места не двинулся.

– С чего это ты взял, что я такой же, как все? У людей даже цвет волос разный, если не крашеный. Я из-под тебя не опору, гнилые подпорки пытаюсь убрать. Новорожденный еще и пискнуть не успеет, а уже заведомо не равен. Один в ласке да холе будет жить, другой слаще морковки ничего в жизни не попробует. Но это еще ничего, человек может выправить свою судьбу. Сровняться или даже превзойти иного счастливца. Если есть ум и воля к жизни. Нет этого – не обессудь.

Игорь недоуменно смотрел на старика.

– Чтобы ты от меня насовсем не ушел, скажу я тебе, что думаю: каждый рождается с уже заложенным пониманием справедливости, и слагается она из изначально заложенного добра, счастья, любви, из много чего другого хорошего. Но тут же у него по крупице начинают отнимать ему даденное. Причем и родные, и чужие люди. И чаще не по злому умыслу, а только из одного лишь собственного понимания правильности или неправильности жизни. Истощат человека, и бредет он по миру пустой, злой, голодный, как твой нищий на рынке.

– Чего же ты раньше молчал, – горестно вздохнул Игорь, – если все это знал. Делал вид, что живешь в справедливом обществе, позволял обманывать себя ожиданием обещанного счастья.

– А ожидание, оно всегда слаще сбывшегося, – лениво ответил старик, глядя снизу вверх на высокого худого нескладного и несчастного большого ребенка. Он уже потерял интерес к разговору. Больше всего в жизни не любил он поучать, справедливо полагая, что личный опыт чаще всего другим не пригождается, а иным даже вредит.

Расставался он с парнем с тяжелым сердцем. Уж лучше бы вовсе не приходил, не добавлял печали, свою девать некуда.

– Как ты тут сидеть можешь? – неловко сутулясь, сказал тот напоследок. – Жуть берет, каждый куст на тебя будто смотрит и сказать чего хочет.

И тут он был прав.

Весенний вечер истаивал, сумерки забирали город, который старик износил как одежды.

Старик еще мог отличать ложь от правды и делал это, как он говорил, нутром – и ошибался редко, разве что когда предмет уж вовсе лежал вне его понимания – в запределье. А потому имел свое мнение обо всем, что происходило. Он всегда мог выверить все, о чем бы не говорили, ведь, в отличие от других, события и люди их совершившие, были еще с ним. Старик твердо знал, что если даже напрочь перепишут историю, в какой уже раз подгоняя ее под очередную политику, жизнь его переписать будет нельзя. Сделать это он не позволит, пока живой, а когда помрет – кому она станет интересна его жизнь.

– Это как на фронте, – медленно подумал старик, – где знаешь, что могут запросто убить, а все же не веришь, что тебя. А потом от безмерной усталости, безнадежности или отчаянья, когда наступит край и все в тебе выжжено и пусто, нет-нет да возопит в тебе – да уж скорее бы отмучиться.

Время, в котором он сейчас жил, непостижимо напоминало ему то окопное состояние. Холодком обдало спертую грудь – вот он, оскальзываясь на холодной глине, вытягивает себя на свет Божий из траншеи, чтобы перевалиться за бруствер и уже готовится в нем страшный смертный нечеловеческий крик, который полетит вместе со всеми такими же окопниками до самых вражеских позиций, до самого конца. Да срывается стоптанный кирзач с неглубокого приступочка, проваливается нога в пустоту, на дно окопа, и в ту же секунду огненный шквал выбривает все узкое, ему предназначенное пространство. И подбирает всех, кто уже бежал по обе стороны этой прозрачной дороги.

И потом, когда он, спасенный нечаянным падением, успел пробежать это мертвое выжженное пространство и свалился во вражескую траншею, и после, когда оглоушенный и помертвелый лежал на дне воронки, наблюдая, как в немом кино, наклонно падает на него стена опалово-черного огня и дыма, понимание несправедливости происходящего оказалось сильнее страха.

– Да ни о чем таком ты и не думал в этой вонючей воронке, – сердито возразил старик сам себе, – лежал себе, выкашливал из легких гарь, мучился от тошноты и желал одного – забиться в самую узкую щель, чтоб тебя оттуда никто не выковырял – ни свой, ни чужой. И радовался, поди, что больше никуда бежать не надо, лежи, контуженый, но не убитый.

Плотная сетка ветвей маскировала его от мирной жизни, которая вовсе не была мирной, а только казалась, и это надо было знать, но знание это приходит только с возрастом, зовущимся старостью. Когда уж смерть не то чтобы не пугает, но является привычным атрибутом бытия.

– Да нет же, – осерчал старик, – я из воронки этой на карачках выполз, на полусогнутых побежал ребят догонять, да тут осколком мне плечо разворотило и наземь бросило.

– Повезло, – согласился с ним невидимый собеседник, – а то бы остался там, у болотца, со всеми. Рота-то полегла…

– Не вся, – ответил ему старик, – наполовину… – и только потом всполошился – дожил, заговариваться начал.

Неподалеку раздался хриплый с привыванием лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так бы и прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивался в струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйка пыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагом упорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.

– Уберите животное, – сказал он даме.