трех километрах от Люблина, на чудовищной фабрике смерти, в существование которой трудно было даже поверить.

Да, действительно, в это было «трудно даже поверить»; когда в августе 1944 г. я послал Би-би-си подробное сообщение о Майданеке, она отказалась использовать его, считая, что это советский пропагандистский трюк; только тогда, когда войска западных союзников обнаружили Бухенвальд, Дахау и Берген-Бельзен, Би-би-си убедилась в том, что и Майданек, и Освенцим также были действительностью…

Советские войска обнаружили Майданек 23 июля – в тот же день, когда они вступили в Люблин. Примерно неделю спустя Симонов описал все увиденное им там в «Правде», но большая часть западной прессы оставила его рассказ без внимания. В СССР же он произвел потрясающее впечатление. Все слышали о Бабьем Яре, о тысячах других мест, где фашисты творили свои зверства, но здесь было нечто еще более ужасное. Майданек ярче, чем все остальное, показал истинную природу, масштабы и последствия нацистского режима в действии. Ибо здесь было огромное промышленное предприятие, где тысячи «простых» немцев трудились полный рабочий день над уничтожением миллионов других людей, участвуя в своего рода массовой оргии профессионального садизма, а может быть, – что еще хуже, – относясь в происходящему с деловитой уверенностью в том, что это такая же работа, как и любая другая. Майданек оказал огромное моральное воздействие прежде всего на Красную Армию. Лагерь смерти был показан тысячам советских солдат.

Первой моей реакцией на Майданек было чувство удивления. Я представлял его себе как нечто неописуемо страшное и жуткое. Но тут было совсем иное. Снаружи лагерь казался на редкость безобидным местом. «Неужели это и есть он?»-поразился я, когда мы остановились у ворот того, что выглядело как большой рабочий поселок. На фоне неба позади нас вырисовывались зубчатые очертания Люблина. Дорога была страшно пыльной, и трава имела тусклый зеленовато-серый цвет. Лагерь был отделен от дороги забором из нескольких рядов колючей проволоки, но он не производил особенно мрачного впечатления; таким же забором могло быть окружено любое военное или полувоенное учреждение. Территория лагеря была огромна – здесь раскинулся целый городок из бараков, окрашенных в приятный светло-зеленый цвет. Кругом виднелось множество людей – солдат и гражданских лиц. Польский часовой распахнул ворота, тоже опутанные колючей проволокой, и пропустил наши машины на центральную улицу с длинными зелеными бараками по обеим сторонам. А затем мы остановились у огромного барака с вывеской «Баня и дезинфекционная II». «Сюда, – сказал кто-то, – доставлялись многие из тех, кого привозили в лагерь».

Изнутри стены барака были покрыты цементом, из стен торчали водопроводные краны; в помещении стояли скамьи, куда складывалась одежда, которую потом собирали и уносили. Итак, это было то место, куда их сгоняли. А может быть, их любезно приглашали: «Пройдите сюда, пожалуйста»? Подозревал кто-нибудь из них, когда мылся после долгого пути, что произойдет через несколько минут? Как бы там ни было, после мытья им предлагали перейти в соседнее помещение; в этот момент даже самые далекие от подозрений начинали, очевидно, кое о чем догадываться. Ибо «соседнее помещение» представляло собой ряд больших бетонных коробок квадратной формы размером каждая примерно в одну четвертую часть банного зала; в отличие от последнего окон здесь не было. Голых людей (сначала мужчин, потом женщин, а затем детей) сгоняли из бани и заталкивали в эти темные бетонные боксы; после того как в каждый из них набивали человек по 200–250 (причем в этих камерах было совершенно темно, только в потолке имелся небольшой застекленный люк, да в дверях был устроен глазок), начинался процесс удушения людей газом. Сначала через люк в потолке нагнетался горячий воздух, после чего на людей сыпался поток красивых светло-голубых кристалликов «циклона», быстро испарявшихся в горячей влажной атмосфере. По истечении 2–10 минут все были мертвы… Таких бетонных боксов – газовых камер, расположенных рядом друг с другом, – имелось шесть. «Здесь можно было уничтожить почти две тысячи людей одновременно», – сказал одни из гидов.

Но какие мысли проносились в мозгу у всех этих людей в течение тех нескольких минут, пока на них сыпались кристаллы? Верил ли все еще кто-нибудь из них, что эта унизительная процедура, когда они стояли в битком набитом боксе, совсем голые, касаясь спинами других, совсем голых людей, имела что-нибудь общее с дезинфекцией?

Сначала было очень трудно осознать все это, не прибегая к помощи воображения. Перед нами был ряд бетонных коробок весьма унылого вида, которые в другом месте можно было бы принять – будь их двери пошире, – за ряд небольших, аккуратных гаражей. Но двери, двери! Это были массивные стальные двери, и каждая из них запиралась на тяжелый стальной засов. А в середине каждой двери был глазок, кружок диаметром три дюйма, чуть не из сотни маленьких отверстий. Могли ли люди в своих предсмертных мучениях видеть глаз наблюдавшего за ними эсэсовца? Во всяком случае, эсэсовцу нечего было опасаться – глаз его был хорошо защищен стальной сеткой, закрывавшей глазок. И подобно гордому изготовителю надежных сейфов, изготовитель этих дверей выгравировал вокруг глазка свое имя: «Ауэрт, Берлин». Вдруг мое внимание привлекла какая-то синяя надпись на двери. Она была очень бледной, но все же ее можно было разглядеть. Кто-то написал здесь синим мелом немецкое слово «vergast» и неумелой рукой набросал над ним изображение черепа и скрещенных костей. Я не знал до сих пор этого слова, но оно явно означало «газированы», то есть «умерщвлены газом». Иначе говоря, с какой-то партией людей было покончено и можно запускать следующую. Синий мелок прошелся по этому месту, когда там внутри не оставалось уже ничего, кроме кучи трупов голых людей. Но какие крики, какие проклятия, какие, быть может, молитвы раздавались в этой газовой камере всего лишь за несколько минут до того? Однако бетонные стены были толсты, и г-н Ауэрт прекрасно справился с порученным ему заданием, так что снаружи, вероятно, никто ничего не слышал. Но если бы и слышал, то какое это имело значение – ведь люди в лагере знали, что здесь происходит.

Здесь же за стенами «Бани и дезинфекционной II», в боковом переулке, выходящем на центральную улицу, трупы складывали на грузовики, покрывали брезентом и отвозили в крематорий на другом конце лагеря, примерно в полумиле отсюда. Между обоими строениями размещались десятки бараков, окрашенных в тот же светло-зеленый цвет. На некоторых были вывески, на других нет. Так, например, тут можно было увидеть бараки с вывесками «Вещевой склад» и «Склад женской одежды». В них личные вещи и одежду несчастных жертв сортировали и отправляли на центральный склад в Люблине, а оттуда в Германию.

В другом конце лагеря высились целые горы белой золы; однако, всмотревшись в них внимательно, вы могли убедиться, что это не