– Челом бьем – сдаемся воеводе!

– Не бейте нас, государевы люди-и!

– Милуйте, сдаемси-и!

– Палена мышь! Мы вас помилуем!

Кто-то просил у воеводы. Сенька не видел ни того ни другого.

– Воевода князь Юрий, вели запалить воровскую деревню!

– Переходи, палена мышь! Запалить надо село Копены!

– Там церква, воевода князь!

– Палена мышь! Образа вытаскать, а церква пущай горит. Поп – бунтовщик, сидит в засеке.

– Любо, воевода князь!

– А ну и я, сорви им башку, еду суд бунтовщикам навести…

Сенька видел, как грузный конь воеводы медленно, но прямо переносил через запруженную трупами людей и лошадей реку сутулую фигуру в выцветшем стрелецком кафтане.

– Пушки переноси-и! – крикнул воевода, полуобернув волосатое лицо.

– Любо, князь Юрий!

Пожар лесной углублялся в даль рощи, на реку несло гарью кустов и валежника. И еще раз слышал Сенька за рекой голос воеводы:

– Сорви башку! Заводчика, попа копеновского, вести ко мне! Атамана донского Мурза-кайка имать конным стрельцам!

– Лю-у-бо-о!

Сенька выждал на гумне, когда вся воинская переправа Юрия Борятинского ушла за село Копены. Копены горели. Искры и головешки мелкие ветер кидал на другую сторону реки Медведицы. В этом месте Медведица верст за пятнадцать была узка и мелка. Сухое лето еще более высушило реку, осень начиналась, но дождей было мало. «Нашлись головы засеку в узком месте заломить. На рощу надеялись и не чаяли, что от рощи вся беда!» – думал Сенька, сидя на верхнем бревне закоренка. Он выпил водки, съел все, что было куплено по дороге. Закурил, еще подумал: «Теперь до Саратова дойду и впроголодь…» Разделся, снял кафтан, натянул на плечи панцирь. Надевая панцирь, вспомнил Ермилку Пестрого: «Где-то он, удалая голова, ходок? Никакого пути не боялся». По кафтану подтянул кушак, всунул за кушак пистолеты, трогая пальцем кремни. Маленький пистолет, третий, «дар Разина», всунул в пазуху: «Ты будешь со мной, пока голова цела! Эх, батько! Послал за ветром, не дал за себя постоять!» Надел суму, отряхнув, накинул армяк. Из стены переруба посреди гумна (парасуток) выдернул дубовый кол. Раньше чем выйти, осторожно огляделся, пошел, чуть уклоняясь влево.

Сенька почувствовал силы, когда поспал. С колом в руке идти было легче, хотя он шел, избегая дороги. Навстречу ему попадали кусты, иногда перелески, редко озерки. Перелесками, чтобы не сбить путь, шел прямо, мокрое надо было обходить. Сенька иногда щупал пистолет за пазухой: «Нападут многие, бой станет не под силу, так есть чем кончить себя…» Он решил в день одолеть путь до Волги, но захватила ночь, вышел месяц, и по месяцу Сенька видел, что идет к Волге.

Чаще стали попадаться кусты, о кусты и кокорья вконец изодрал сапоги. Торчали портянки, а когда шел песчаным путем – набивалось песку, разъедало ноги, но сильному человеку все казалось нипочем – лишь бы достигнуть желанного… В одном месте, среди кустов, Сенька разошелся на полянку, сухую, ровную, с мелкой травкой.

– Это место для меня! – сказал он довольный, сел и решил отдохнуть.

Не снимая армяка, столкнул с плеч суму и, вынув баклагу, выпил водки полную крышку. Порылся в суме, нашел краюху хлеба. «И последний, да доем!» – решил прилечь и вытянуть ноги, чтоб потом легче было идти. Подложил под голову суму, от водки и ходьбы разогретому приятно было протянуться на холодной траве. Уснул почти незаметно, держа правую руку в пазухе у пистолета. В дороге Сенька привык чутко спать. Теперь сквозь сон ему послышался говор и даже как будто лошадь фыркнула. Сенька открыл глаза. При ярком свете месяца увидал – к нему из кустов шел стрелец, рослый, широкоплечий, в знакомом полтевском кафтане.

– Эй, раб! – крикнул стрелец.

– Тебе чего, белой кафтан?

– Поспал, будет – едем с нами!

– Куда? – снова спросил Сенька.

– Куда – увидишь по дороге… Ну же, черт!

Стрелец, широко шагнув, закинул руку на рукоять сабли.

У Сеньки с годов мальчишества была одна привычка, которой отец Лазарь и брат Петруха удивлялись: стрелять из пистолета. От матери Секлетеи за стрельбу попадало батогом, так как Сенька стрелял куда попало и навострился, не целясь, попадать почти без промаха. Сенька сел на траве, в правой его руке быстро мелькнул пистолет, раздался выстрел, и стрелецкая шапка с верхом черепа мелькнула в воздухе. Стрелец не охнул, только вскинул руками и рухнул навзничь. Сенька сунул в пазуху оружие, вскочил на ноги, выдернул другой пистолет и выстрелил поверх куста. За кустом на лошадях сидели еще три стрельца, при луне белея кафтанами. Один из них держал на поводу лошадь убитого.

От выстрела Сеньки средний уронил голову на седло. Двое, повернув лошадей, поскакали, видимо, к дороге, туда, откуда шел Сенька. Они уводили лошадь убитого и того, другого, тоже не то убитого, не то тяжело раненного. Сенька быстро зарядил разряженный большой пистолет. Заряжая, он ждал – не вернутся ли его имать, но стрельцы за ближним перелеском пропали из вида.

Сунув за кушак заряженный пистолет, Сенька подошел и оглядел убитого, лица убитого было не наглядеть, но стрелец казался сильным человеком, с длинными руками и ногами. На кушаке кафтана – сабля и ременная плеть, а сверх кушака, обогнув корпус, вилась тонкая веревка. «Дозор – ловить разинцев?» – подумал Сенька и, нагнувшись, пястью руки примерил рыжий стрелецкий сапог. Сбросив армяк, присел на траву, сдернул свои изношенные сапоги, снял сапоги с убитого, переобулся, поднял с земли суму, накинул армяк, сказал: «Спи, стрелец! Больше от тебя ничего не надо…»

Сапоги пришлись впору: «Туги в голенищах немного… – думал Сенька, – и в том беда, что по ногам меня иной примет за беглого стрельца…»

Он спешно пошел и, побаиваясь погони, стал сильнее забирать влево. В голову лезли неотвязно мысли: «Дойдут воеводу, пошлет имать! Думаю, не скоро дойдут воеводу, с расправой далеко ушел…» Сенька шагал и в такт своих шагов шептал: «Спать некогда, спать не время!» Шел, не разбирая мелких болотец, в одном месте провалился выше колена. Узкие голенища сапог выручили, воды в сапог не налилось. Сенька не знал нрава воеводы Борятинского. Если б стрелец сказал ему: «Воевода князь Юрий, вор убил двух стрельцов, дай взять людей – имать того вора!» – Борятинский бы крикнул: «Становись в ряд, палена мышь, рубить буду, двух убил вор, а двух трусов я убью!» Сенька заметил, что к утру он попал на распаханные пустоши.

– Эге, Семен! Саратов близко… – сказал и рассмеялся, хотя и не любил смеяться. – Пистоли не все заряжены?

С удовольствием выбрал место на краю заросшей сухой канавы, скинул армяк и суму, зарядил «дар Разина», сунул за пазуху и чувствовал, что против его воли ноги дрожат. «Худо ел, и все тут!..» Он ошибся, что скоро Саратов, только к вечеру, когда восток, где всходит месяц, зажелтел под голубым облаком, Сенька по гумну с плоской крышей, на которое всегда глядел, когда выходил на сарай избы старика Наума, догадался, что там, вдали за Волгой, Покровки. Пошел и чуть не сел на радостях отдыхать, выйдя на знакомую дорогу. «Тут мы ехали с солью!» – И вдруг ему стало тоскливо: «Чего я радуюсь? А как нет стариков?.. Опять ходи по чужим, ищи подворья». Когда подумал так, то почувствовал тяжесть всего пройденного пути и устало двинулся по дороге в сторону Волги. Он глядел на пустыри – там за ними в низине изба – и чуть не запел от радости: в окнах избы Наума мигал огонь… Сенька на радостях, что нашел огонь в знакомой избе, распахнул дверь, шагнул и захлопнул так, что в пазах избы затрещало. Перед огнем печи на скамье старик Наум дремал, он вздрогнул и зашевелился: