Вези меня, конь! Давай!

Он слегка ударил коня пятками в бока. Конь навострил уши, взметнул хвостом.

Князь поскакал по снежной проселочной дороге на гнедом коне, и Солнце било ему в лицо, и он жмурился.

Если солдаты, стерегущие границу, остановят его — все документы при нем.

А где сама граница Рус? Где?.. Здесь?.. в снегу, в комьях мерзлого чернозема, раскатанного конскими копытами?.. За тем леском?.. За той церковкой, тянущей к небу золотой перст шатра?.. Он внимательно глядел на землю. Нет ее. Нет. Земля-то одна. И как это Бог, после потопа и смешения языков, когда рухнула на людей башня Вавилонская, придумал страны, границы, кордоны?.. Разные обычаи… разный говор… разные души…

Боже, а душа-то у всех одна. Это Ты. Неужели мы никогда этого не поймем?!

Конь шел спокойным шагом, как вдруг он осадил коня. Кто это там, у обочины?.. Девушка… девочка совсем. Сидит прямо на снегу, обхватив рукам колени. Он подехал ближе. Она вскинула русую голову. Боже, какие синие глаза.

Девочка, скажи, это уже Рус? — крикнул он весело.

— Рус, а как же, Рус! — заторопилась она, затараторила. — Ох, дяденька, ну вы и красивый! Вы просто царь-государь. И конь у вас загляденье! Как у нашего соседа Ерошки. Правда, у Скулы еще хорошая лошадка… упитанная!.. А так… коней-то нечем кормить! Нонче дождей в лето было мало, сена не нагребли… голодные кони дак! А вы откуда сами будете?..

— Издалека, — ответил он, не слезая с коня.

Деревенская дурочка, и такая хорошенькая. Глазки синие. Как у него. Как у Мадлен.

Его пронзило: такая могла быть у них дочь.

Девочка вскочила с земли, закокетничала с ним. Вертелась на одной ножке, заглядывала и так, и сяк. О, неистребимая женственность, кокетство, завлеканье. Как она старается ему понравиться! От горшка два вершка, а туда же. В каждой девчонке сидит женщина. Он со смехом глядел на ее ухищрения. Холщовая юбка в дырках. Старая волчья шубейка незастегнута — пуговицы оторвались. На русой головенке шапки нет. Да и на что шапка — завтра уже весна.

Девчонка подбежала к нему, сидящему на коне, схватила его за руку, потянула.

— Слезай, красавец! — крикнула. — Глянь, Солнце-то какое!..

И зашептала, прислонив щеку к лоснящемуся боку коня, к вздувающимся от дыхания ребрам:

— Ляг со мной… не пожалеешь!..

Ого, вот ты как. Ну да будет тебе от меня, баловница.

Он спрыгнул с лошади, схватил девчонку на руки, влез снова на коня вместе с ней, посадил впереди себя. Обнял. Поглядел на нее сияющими глазами.

— Поедешь со мной в Столицу?.. Я Царь.

— Ой, дядька, будет врать-то!.. — прыснула она и прикрыла рот ладошкой. — Шутник вы, я погляжу!.. Офицер, что ли, будете… вон из-под плаща орден выглядывает… тут у нас тоже бои были… я маленькая была… одни выстрелы, разрывы, я уж прямо устала от войны… все идет да идет…

— Войны больше не будет, — сказал он твердо, глядя прямо перед собой на дорогу, и тронул поводья коня. — Я издам указ и повелю ее запретить раз и навсегда.

— Ну, дяденька, сказки!..

Она искоса, снизу вверх, поглядела на него, пригладила ладошкой русую прядь.

О, как похожа на Мадлен. Копия.

Он никуда не отпустит от себя этого ребенка.

— Ты сирота?..

— У тетки живу, — охотно пояснила девчонка. И, словно подброшенная пружиной, внезапно сильно, резко обернулась к нему и крикнула пронзительно, на все снежное поле, на весь укрытый снежными шапками лес:

— Поеду! Поеду с тобой в Столицу! Вези меня! Увози меня отсюда!

Он обнял ее. Прижал к себе. Поцеловал крепко в сияющий под Солнцем русый затылок.

Ударил коня пятками в ребра, и они поскакали, тесно прижавшись друг к другу, по снежной, грязной, изрытой колесами и сапогами, родной, русской дороге.

И так они ехали по снежной, сияющей Рус, всадник и всадница, и конь, пересекая заметенное поле, увязал копытами и бабками в чистом снегу, и девчонка смеялась, когда неведомый дядька, называющий себя Царем, наклонялся, шептал ей на ухо чудесные слова и щекотал ее усами, и снег из-под ног коня летел им в лица, и снег с ветвей, что они задевали, скача, осыпался на них светящимися хлопьями, ласково крестил их, забивался за воротник, облеплял лицо, лоб и щеки; и они радовались снегу, скачке, дороге, Солнцу, и он радовался тому, что может наконец-то в Царстве своем говорить по-русски, как в детстве, и девчонка, закидывая руки, обнимала его за шею, и немые солдаты в касках и наглухо застегнутых гимнастерках стояли по обеим сторонам дороги и немо, тупо, тяжело глядели им вслед.

— А ты правда Царь?..

— Правда. Я женюсь на тебе, когда ты подрастешь, и у нас родятся дети, мальчики и девочки, и их никто никогда не расстреляет. Обещаю тебе.

— Врешь!..

— А хочешь, я буду тебя звать… Мадлен?..

— Ух ты!.. Имя-то какое… не нашенское… На деле-то я Машка… Ну зовите, коли хотите!..

Их глаза сияли. Они были счастливы.

И у них все получилось так, как он ей и обещал, когда они скакали по заснеженному полю неподалеку от границы.

И, когда они стояли на коронации в громадном храме Столицы, перед патриархом, перед митрополитом, перед послами иностранных держав, перед генералами и адмиралами, перед радостно гудящим, до отказа заполнившим храм народом, и все восклицали и кричали: «Многая, многая лета Царю и Царице!..» — и певчие звенели небесными голосами высоко, высоко, в облаках, в подкупольном зените, и радость лучилась из всех глаз и лиц, — он сжал ее тоненькую руку и посмотрел на нее, на ее личико под короной Рус, изукрашенной алмазами и шпинелью, и они оба вспомнили тот солнечный день, мягкий снег, скачку в полях и лесах, звонкий смех, угрюмые каски пограничных солдат и прядающие уши коня, что вывез их навстречу счастью.

В один из моих приездов в Париж мне передала рукопись, написанную по-русски, одна милая девушка, с которой мы познакомились на приеме в честь дня рожденья известного французского музыканта, органиста monsieur Lucas. Прием устраивался в одном из лучших отелей Парижа, в уютном ресторане. Из окон была видна Сена, зеленая, как русалочьи глаза. Девушку, передавшую мне рукопись, представили мне как ученицу знаменитости, подающую надежды органистку. Она сообщила мне, что, хотя гастролирует сейчас по всей Европе и даже побывала в Канаде и в Бразилии, все же больше всего любит играть на органе в родном соборе Sacre Coeur на Монмартре. Я пообещала, что непременно приду на службу в чудесный парижский собор и послушаю ее игру.

Девушка говорила мне, как она любит играть Баха, Листа и Сезара Франка, а я смотрела на увесистый сверток, который она держала в нервных, точеных руках музыканта.