речи «Судьбы русской интеллигенции», произнесенной им 10 марта 1925 года в Большом зале консерватории, была прямым ответом на новое булгаковское произведение: «Поймите, мы имеем историческую ответственность не более не менее, как за судьбы всего человечества, как зачинатели, но мы не производим экспериментов, мы не вивисекторы, которые ради опыта ножиком режут живой организм, мы сознаем свою историческую ответственность...»[283]

В 1926 году выходит статья А. Лежнева «Русская литература в истекшем году»[284]. Отдельный пассаж обзора посвящен приключенческой литературе. Названы имена К. Федина, А. Толстого, В. Каверина, Всеволода Иванова, Мариэтты Шагинян, Бориса Лавренева. Имени Булгакова, за два года написавшего три фантастические повести, — в перечне нет.

Поскольку «Собачье сердце» не вышло в свет в 1920-е годы, можно привести лишь устные отзывы познакомившихся с ним в рукописи. Среди них были литераторы В. Вересаев, М. Волошин, С. Федорченко, Л. Леонов, Ю. Н. Потехин (вернувшийся из эмиграции в 1923 году), который высказался определенно и прозорливо: «Фантастика... органически сливается с острым бытовым гротеском. <...> Присутствие Шарикова в быту многие ощутят»[285].

* * *

Любопытна московская топография произведения, вновь свидетельствующая об определенной автобиографичности ее.

Путь, которым следует Шарик за своим обретенным божественным хозяином, прочерчен Булгаковым со свойственной ему точностью: от кооператива Центрохоза к пожарной Пречистенской команды... мимо Мертвого переулка... в Обухов переулок, в бельэтаж.

На углу Пречистенки (ныне Кропоткинская улица, 24) и Обухова (ныне Чистого) переулка в бельэтаже жил Н. М. Покровский, родной брат матери М. А. Булгакова, врач-гинеколог и бывший ассистент знаменитого московского профессора гинекологии В. Ф. Снегирева. По мнению и второй жены Булгакова, Л. Е. Белозерской, и автора статьи «Москва и москвичи вокруг Булгакова», Н. М. Покровский и был прообразом главного героя повести «Собачье сердце», Филиппа Филипповича Преображенского.

«Так как близкие родственники жили в доме с давних пор, Булгаков, конечно, очень хорошо знал все события и передряги в доме, естественно связанные с переменой власти и началом нового режима власти дома. <...> описанные в повести «Собачье сердце» разговоры в гостиной и столовой, обеды, беседы за курением, подробности быта дома вплоть до его новых жильцов жилтоварищества, прислуги и швейцара <...> связаны, конечно, с квартирой Покровских», — пишет Н. Б.[286]

Имена графа Толстого и Айседоры Дункан также не случайно появляются на страницах «пречистенской» повести. Потомки Л. Толстого и популярная американская танцовщица в начале 1920-х годов жили неподалеку, в особняках на Пречистенке.

С действительностью тех лет теснейшим образом связана и фабула «Собачьего сердца». Так, «Красная нива» (1923. № 48. 2 декабря. С. 2–3) сообщала: «Ряд операций, произведенных И. Г. Коганом, по пересадке половых яичек курам, морским свинкам и собакам с целью омоложения, привел к определенным результатам. У старых кур была восстановлена яйценоскость, а старым морским свинкам была возвращена способность деторождения». Тут же рассказано и об оперированных людях. А несколько позже в статье «Поэтика в 1923 году» о том же писал П. Жуков: «Говорят, омоложение из плоскости научной проблемы перешло в практику»[287].

М. Чудакова сообщила в «Архиве...» и в послесловии к повести («Знамя». 1987. № 6), что еще с 1921 года «научно-популярная печать только и писала об омоложении по методу австрийского физиолога Э. Штейнаха, занимавшегося пересадкой половых желез у млекопитающих. В 1924 году вышел 2-й сборник статей под редакцией профессора Н. К. Кольцова “Омоложение” <...> причем невозмутимая бойкость журналистского тона обливала изложение экспериментов поистине фантастическим светом. Так, проф. Щипачев рассказывал о проделанных им опытах: “Оперировано: два врача, два студента <...> два интеллигентных пациента и два малоинтеллигентных. Такой подбор сделан умышленно, чтобы лучше разобраться в клинических проявлениях”»[288]. Далее шло описание историй болезни, в самом деле напоминающих историю болезни Шарика, которую ведет в «Собачьем сердце» доктор Борменталь: «Головные боли исчезли... Заметно выпадение волос... Выпадение волос усилилось...»

Чудакова совершенно права, соединяя эти фантастические сообщения с духом времени, царящим в начале 1920-х годов, с тем общим настроением, когда «победа не только над старостью, но и над смертью казалась достижимой»[289].

Фаустианская тема гомункулуса взята Булгаковым в неожиданном ракурсе. Лабораторное существо, явившееся на свет в результате эксперимента — «первой в мире операции по проф. Преображенскому», — становится своевольным и обретает социальные права. Выправленное по требованию домкома «удостоверение личности» («Документ — это самая важная вещь на свете») и формальность прописки (шариковское «право на 16 аршин», московская норма времен «уплотнения» начала 1920-х годов) — автоматически делают социально «равными» европейски знаменитого ученого и вчерашнюю дворнягу, получившую сердце люмпена. И даже хуже: пожалуй, у Шарикова прав поболе, — ведь он «трудовой элемент». Ибо возвращенный к жизни Клим Чугункин, рецидивист, вовсе не имеющий касательства к рабочему, без тени сомнения числит себя «трудовым элементом» лишь оттого, что «не нэпман». Фальшь подобного грубого деления общества лишь на «нэпманов», «буржуев» — и пролетариат становится очевидной. Многосоставность сложного социального организма тем самым зачеркивается — что оказывается на редкость удобным для Шариковых.

Не случайно и то, что «буржуй» становится одним из первых слов, «освоенных» Шариковым. Владимир Короленко писал Луначарскому: «Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая буржуазия («буржуй») представляет только класс тунеядцев, грабителей, стригущих купоны, и — ничего больше. Правда ли это? <...> Иностранное слово «буржуа» — целое огромное сложное понятие — с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов...»[290]

Эта мысль, возможно мало кем осознанная тогда, в начале 20-х, с такой степенью ясности и глубины, звучит и в диалогах Шарикова, требующего немедленного и полного удовлетворения своего «трудового интереса», — и «буржуя» Преображенского, ученого, в полном смысле слова живущего своим трудом — причем трудом высочайшей квалификации.

В повести есть эпизод, стоящий многословных рассуждений «общего плана», который передает и объясняет мастерство Преображенского. Это — описание операции, кульминационная сцена первой части «Собачьего сердца».

У Преображенского «зубы <...> сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск <...> <...> оба заволновались, как убийцы, которые спешат <...> лицо Филиппа Филипповича стало страшным <...> сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен», он «зверски оглянулся <...> зарычал <...> злобно заревел <...> лицо у него <...> стало как у вдохновенного разбойника <...> отвалился окончательно, как сытый вампир. <...> сорвал одну перчатку, выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил <...>».