В его усталом, старом голосе слышалась хрипотца — следствие угрюмой покорности, которая вызывала у меня отвращение. Может, он и был готов смириться со своим пожизненным заточением, а я — нет.

— Они не осмелятся продержать меня здесь столько! — выпалил я, — Не всю же мою оставшуюся… — И тут, поперхнувшись этими словами, я замолчал. Мысли сразу же начали метаться в поисках выхода. Не сегодня, но когда-нибудь. Появятся новые шансы, и у меня возникнет план. Пакетбот. Я найду способ добраться до него вплавь, уцеплюсь за якорную цепь. Ведь так поступали герои книг, которые я читал, фильмов, которые я видел. Уцеплюсь за… Да, но как быть с акулами? Нет. С боем прорвусь на борт. Угоню корабль. Убегу на полной скорости. В какую сторону? Боже мой, я понятия не имел, в какую сторону нужно плыть. И вообще, я понятия не имел, как управлять судном. Безнадежно.

Он смотрел на меня, видимо читая мои мысли. Снова потрепал меня по плечу.

— Может быть, в один прекрасный день вы найдете способ бежать отсюда — Его слова прозвучали не очень уверенно. — У вас для этого больше оснований, чем у меня.

Затем воцарилась тишина — молчание пленников, которое может продолжаться вечно. Наконец, не придумав ничего лучшего, я спросил:

— Как к вам попала моя рукопись?

— Ее прислали. Вскоре после вашего прибытия. Следующим рейсом. Я думаю, ее прислали для вас. Но сторожа передали мне. Я позволил себе… Простите. Она мне показалось забавной. Первое чтение за много лет. Вы обратили внимание — я внес кой-какую правку. То, о чем вы не могли знать. Вероятно, вам будет интересно.

— Откуда ее прислали?

— Из Нью-Йорка.

— А кто?

— Один из братьев. Он отправляет сюда посылки время от времени.

— Анджелотти? Так его зовут?

— Да. Брат Эдуардо. Мы с ним никогда не встречались. Вы его знаете?

— Знаю. Я здесь по его милости.

— Да. И боюсь, что из-за меня.

— Ну, в этом вряд ли есть ваша вина.

— Но вам так нравились мои фильмы. Если бы вы не…

— Да, если бы я не…

Он вздохнул.

— Жаль. Эти фильмы, видите ли, были не очень хороши. — Это было сказано не из ложной скромности. Он говорил искренно. У меня не было желания спорить с ним на сей счет. Он немного подумал. — Я никогда не думал, что настанет день, когда эти мои безделки будут изучать с таким тщанием. Ну, я мог бы понять, будь это Гриффит, Эйзенштейн. Или Дрейер…

— Сейчас всё изучают, — сказал я ему. — Всю классику.

— Но мои фильмы… это же такая ерунда. Неужели они нравятся людям?

— Вы, что называется, культовое явление. Сначала культовое явление, потом классика.

Он скупо усмехнулся.

— Культовое явление!

— Наряду с Бастером Китоном, братьями Маркс, Фредом Астером.

— Хутом Гибсоном{360},— добавил он, рассмеявшись беззвучным смехом.

— Вы ничего не знали обо всем этом? О культуре кино?

— Немного, немного. Они присылают мне книги — наши друзья. Проходит время, а вместе с ним и интерес. И какой в этом смысл в конце концов? Ну, было что-то давным-давно… Nouvelle Vague[55]. Теперь это уже явно Vieille Vague[56].

— Да, конец пятидесятых.

— Приблизительно в это время я прекратил следить за тем, что там происходит. Мизансцена, монтаж… все это казалось большой глупостью, в особенности с такого расстояния. Брат Эдуардо прислал мне вашу брошюру, опубликованную Музеем современных искусств. Ретроспектива моих работ. Это я помню.

— Это было ваше второе рождение в кино.

— Вы нашли столько моих вещей! Я думал, их выкинули на помойку.

— Много и в самом деле выкинули.

Он вопросительно наклонил голову набок.

— Что-то там было на этой брошюре. На заднике. Реклама. Еще один сериал. Хичкок. И Хичкока тоже изучают?

— Его ценят очень высоко.

Он издал суховатый смешок.

— Удивительно. Хичкок.

— Он уж точно классик.

— Удивительно. Он был такой скучный тип. Просто ненормальный. У него был пунктик насчет блондинок. Печально все это. Если бы мне дали половину тех денег, что давали ему… — Он, спохватившись, замолчал, — Я впервые за долгие годы задумался об этом. Я-то думал, что все это давно осталось позади. — Он погрозил мне пальцем с наполовину серьезным укором, — Вы на меня плохо влияете.

В тот вечер мы говорили допоздна, болтали о том о сем в тропической темноте, следуя туда, куда вело нас его любопытство и рассеянное внимание. Ему было любопытно узнать, как я реконструировал большую часть его карьеры, годами по фрагментам собирая здесь и там информацию о нем. Его удивила история об «Иуде в каждом из нас», о чудесном спасении этого фильма, хотя сам фильм он помнил довольно туманно, как неудавшуюся и брошенную посередине вещь. Что касается его поздних фильмов категории «В», то при их упоминании он испытывал некоторую неловкость. Он видел в них тяжкий компромисс, на который шел только чтобы продержаться на плаву. Я рассказал ему, как Зип Липски чуть не сжег их в своем погребальном костре, а он сказал — ему, мол, жаль, что у крошки Зипа это не получилось.

— Для вас было бы гораздо лучше, если бы они сгорели. Я бы исчез в клубах дыма, а вы бы сейчас благополучно исследовали Хичкока в своем университете, — Мы долго говорили о Зипе. — Огромный природный талант. Идеальное видение. — Он с грустью признался: — Я не всегда хорошо с ним обходился. Но ведь я предоставил ему его шанс, правда? — Он загорелся, услышав про Ольгу Телл, был рад узнать, что она вспоминает о нем с любовью. — И хранит пленку, которую я ей дал! Это надо же — столько лет. Она была очень красива.

В начале вечера он собрал для нас трапезу. Сыр, фрукты, ягоды, орехи, воздушный кокосовый пудинг, острый овощной бульон. Насколько я понял, именно так он и питался. Скудная еда. Тем не менее для своих лет он был достаточно подвижен, чтобы обслуживать себя самому и ухаживать за садом; в общем, жилистый, крепкий старик. Мы ели с одной тарелки, деля на двоих одну чашку, вилку, ложку, нож. Всего по одному, включая единственный винный бокал, из которого мы посасывали бренди — он выпил чуть больше меня. У него, казалось, был достаточный запас выпивки. Я мельком увидел еще пару неоткупоренных бутылок в шкафу. И трубка курительная тоже была одна. Она появилась ближе к полуночи вместе с маленькой коробочкой гашиша. Я еще не обзавелся этой привычкой, и он дымил один.

В тот вечер говорил главным образом я, хотя с каждой минутой и терял уверенность в том, что мои слова доходят до него — действовали выпивка и гашиш. Его внимание наплывало и уходило, как облака в небе. Временами у меня возникало тревожное чувство, что я присутствую при начальной стадии слабоумия, являюсь свидетелем растущего умственного вакуума, когда мои слова падают в бездну непонимания. Но вдруг на его лице появлялась улыбка, он внезапно преображался, отпускал проницательное замечание. У меня возникло ощущение, что ему скучно слушать большую часть сказанного мной — он уже перерос все эти проблемы, давно переставшие его волновать. Наконец — я полагаю, далеко за полночь — он засопел и погрузился в глубокий сон. А за окном в тишине разговор подхватила птица, которую я так и не увидел; она верещала и щебетала до самого рассвета.