И в конце концов какой-нибудь шар да раскалывается об могучий ствол дерева, вызывая неописуемый восторг ребятишек. Раскалывается со звоном, в брызги, в пыль.

... И Пистимея Морозова, урожденная Серафима Аркадьевна Клычкова, дочь бывшего уральского купца и промышленника по прозвищу Аркашка-монах или Таежный Клык, несостоявшаяся золотопромышленница, глядя иногда на эти детские забавы, смутно думала, что все ее «дело» чем-то похоже на такой же вот снежный шар...

После возвращения Устина и Пистимеи из Озерков прошла ровно неделя.

Перед грозой умолкают птицы, съеживаются, ищут глухие, укромные места. Перед пожаром лесные звери тревожно нюхают воздух, мечутся по зарослям, стараясь уйти от гибели.

Примерно так же вела себя всю эту неделю Пистимея Морозова. Правда, ничего страшного еще не случилось. Устин с того дня, как пожег содержимое Демидовой папки, бревном лежит дома. Ну, это ничего, теперь не бригадир, может и полежать. Отлежится да встанет. Следователи, вызванные Захаром в колхоз, ничего, кажется, «не расследовали». Егор Кузьмин, «зятек», ходит туча тучей, но, слава Богу, на все вопросы — и здесь, и в районе, куда вызывали его недавно вместе с Устином, — твердит одно: не знал, что в Пихтовой пади сено осталось. Фрол Курганов — вот молодец! — вообще послал к чертовой матери всех следователей, когда они сунулись было к нему с каким-то вопросом:

— Идите вы... И не лезьте. Приехали жуликов ловить — так ловите. А я ничего не знаю.

Присылал еще тревожные вести Семен Прокудин из Озерков — Зинку Никулину крутят там в райкоме, что ли: с чьих слов заявление на редактора написала да почему обратно взяла? Плачет, мокрохвостка, но отбивается: «Отстаньте, ничего и ни на кого я не писала, а вера в Бога — мое личное дело». Хорошо, знать, ее обтесали Ефимка Свищев с Семкой Прокудиным. Да, у этих лапы-то, как у чертей, примнут — аж мясо от костей отстанет и никогда не приживет.

Да, может, все и кончится хорошо, только бы Демид убрался поскорей из этих краев. Чего он, не понимает, что ли! Тот же Семка сообщил — с Кургановым хочет свидеться Дорофей Трофимыч да с племянницей Натальей Лукиной и тогда только отбудет. Посоветовала Пистимея — не время сейчас для этих свиданий, как бы не случилась беда. Да послушает ли Демид? Высоко теперь летает, далеко глядит. А далеко ли? Надо бы послушаться, как в прежние времена. Каким-то особым чутьем, которое вырабатывалось у нее годами, чует она — не время...

... Да, Пистимея чуяла. Не зря она снова начала тайком креститься своим обрубком по-староверски. Родная-то вера, может, надежнее отведет беду...

Большую часть суток она проводила в молитвенном доме. Но склонялась ли она там над Библией, возилась ли с горшками в своей избе, семенила ли, завернутая в потертый полушубок, по улицам Зеленого Дола, она видела и знала, что делают сейчас ее муж Устин, ее зять Егор Кузьмин, председатель колхоза Большаков... Она знала, что происходит в деревне, во всем районе, будто у нее сейчас было сто глаз, сто ушей, двести ноздрей... Нет, ее-то уж, если что, не застанут врасплох. Надо вот только какого-нибудь надежного человека держать под рукой. Но где его взять? На мужа нельзя теперь положиться. Был муж, да весь вышел... Разве Илюшка вот Юргин... Тоже, конечно, не шибкая надежда. Да ведь больше нет никого рядом...

Из Озерков они приехали в воскресенье. Сегодня тоже было воскресенье...

Утро вставало мутное, морозное. С заречья тянул ветерок, сдувая с крыш верхний, не окрепший еще снежок.

Несмотря на воскресенье, Захар поднялся в обычное время. Мишка уже убежал в гараж, к своей автомашине — что-то зажигание забарахлило. И Захар в одиночестве заканчивал завтрак, поглядывая на розовеющие окна.

В сенях кто-то застучал чем-то деревянным, потом слышно было — долго шарил дверную ручку. Захар уже поднялся, шагнул к порогу, но дверь открылась, и, напустив холоду, в комнату вошел Анисим Шатров.

— Это что, пропасть, что ли, настает... — произнес он, разматывая заледенелый шарф. Потом долго расстегивал окоченевшими пальцами полушубок и, скинув наконец его, прошел к столу, бренча по полу костылем, сел, ладонями обхватил горячий электрический чайник, пытаясь отогреть пальцы. — Все косточки ночью так и разламывало, едва-едва поднялся. К вечеру, однако, пурга заметет, слышь, Захар, — сказал старик, оставляя в покое чайник, — С сивера все небо мутью заволокло. Ты это имей...

— Как же, имею в виду, — промолвил Захар, налил Анисиму чаю. — У меня у самого правое плечо — как барометр. В магазине такого не купишь.

— Ага, — кивнул старик и, зажав в ладонях стакан, долго глядел куда-то мимо Захара. — Как же — помню про твое плечо — сам, кажись, перевязывал когда-то... А я думаю — схожу пораньше, а то не застану ведь тебя...

Старик был в поношенном, но опрятном, хорошо отглаженном пиджачишке, теплом вязаном свитере, добротных новых валенках. Но все равно тепло не держалось уж в этом теле.

— Не доживу я, Захарыч, до весны, должно... — тоскливо сообщил Анисим и неглубоко, едва слышно, вздохнул.

— Ну что ты, Анисим Семеныч. Пей чай-то, грейся. Вот варенье, Мишка недавно на целый год закупил...

— Ну как же, сейчас, сейчас! — встрепенулся Анисим. — Недавно ты у меня в гостях был, а теперь я вот пожаловал...

Необычным казался Захару его приход. Какая забота привела старика?

Шатров отхлебнул раза два из стакана, долго кряхтел, шевелился, будто стараясь поудобнее устроиться на стуле.

— Я ведь что, Захарыч... Иришка-то все плачет, — сообщил он. — Днем, кажись, ладно, ничего, а ночью слышу — нет, плачет. Об чем — не говорит, да ведь чего... Митька-то, слух идет, к докторше на станцию все бегает.

Захар тоже слышал этот «слух», от Юргина, кажется, или от Антипа Никулина. И тоже понимал теперь, отчего Иринка плачет.

А старик вынул трубку, набил не спеша табаком, но прикурить по обыкновению забыл.

— И как я его, стервеца такого, проглядел, пень старый! — безжалостно обругал себя Анисим, будто в том, что случилось меж Иринкой и Митькой, виноват целиком он.

— Сложные это штуковины — люди, — проговорил невольно Захар. — Кто же знал, что меж ними... И что он, Митька...

— Не-ет, как это я-то проглядел, — упрямо возразил старик. — Я их всех наскрозь вижу — и Фролку, и Устинку Морозова, и всех других... придурков. А тут...

— Чего ты видишь? — насторожился Захар.

— Ну... может, не наскрозь, — словно желая успокоить Захара, промолвил Шатров. — Может, так, блазнится. А все ж таки он ежится под моим глазом, коробится, как береста на угольях.

— Да кто?

— А Устинка же, говорю.

Захар Большаков достал из кармана спички, чиркнул и поднес к Анисимовой трубке. Тот принялся раскуривать ее, в трубке что-то забулькало, захрипело.

— Отчего же ему коробиться, Анисим Семеныч? — словно без всякого уже интереса, спросил Большаков.