Олег переехал ко мне. Он спросил, нельзя ли ему спать у меня на тахте, я сказал – можно, а это значило, что надо купить тахту. Он отправился в магазин вместе со мной, и у него ушло много времени на то, чтобы я выбрал подходящую. В конце концов остановились на экземпляре, обшитом зеленой кожей, достаточно длинном, чтобы вытянуться в полный рост. Этим Олег по большей части и занимался после того, как тахту доставили.

Когда он не дежурил в агентстве, разыскивая потерявших друг друга влюбленных вместе с Навином и Дидье, то лежал на тахте, сложив руки на груди и рассуждая вслух о чем-нибудь, выуженном в своих бескрайних психологических степях. Туарегу это страшно понравилось бы.

– Ты вроде говорил на днях, что можешь изменить свой сон? – спросил он с тахты спустя неделю после того, как начал работать в агентстве. – Прямо по ходу дела, пока он снится?

– Ну да.

– То есть, когда ты совсем уснул и видишь сон, ты можешь влиять на его ход?

– Да. А ты не можешь?

– Нет. Как и большинство людей, вероятно.

– Скажем так: ночной кошмар – это сон, которым я не могу управлять, а сон – ночной кошмар, которым я управляю.

– Вау. И как ты это делаешь?

– Слушай, Олег, я работаю над рассказом.

– О, прошу прощения, – сказал он. – Работай, я буду нем как рыба. – Его голые ступни на дальнем конце тахты завели танец, сходясь и расходясь.

Я сочинял новый рассказ. Старый, со счастливым концом, я порвал: конец был плохой. Я набросал несколько отрывков об Абдулле с намерением написать пару рассказов о нем. Абдулла мог послужить источником сюжетов-орлов, и каждое из этих крылатых созданий противоречило бы всем другим. Но я так и не написал о нем ничего.

Однако в тот день я почувствовал, что обязан запечатлеть его образ, написать его портрет словами, и работа продвигалась быстро. Фразы расцветали на страницах тетради, как гортензии.

Через несколько лет после того солнечного дня в гостинице «Амритсар» знакомый автор сказал мне, что описывать живого человека – значит пророчить ему несчастье. Но в то время я не знал об этом и упоенно исписывал страницу за страницей об Абдулле, забыв об угрозах и преступлениях, о врагах, маскирующихся улыбкой, о Кавите и Карле и всем остальном мире. Ничто не беспокоило меня, я отдался сочинительству.

– А о чем рассказ? – спросил Олег.

Я отложил ручку:

– О загадочном убийстве.

– И в чем там дело?

– Некий писатель убивает одного типа за то, что тот своими разговорами мешает ему писать. Хочешь знать, в чем самая большая загадка?

Олег спустил ноги с тахты и сел, упершись локтями в колени.

– Люблю истории с загадками, – сказал он.

– Загадка в том, почему писатель не прикончил его раньше.

– Ирония, доходящая до сарказма, – прокомментировал он. – Тебе надо почитать Лермонтова. Кавказ – это сплошной сарказм.

– Да что ты, – сказал я, снова берясь за ручку.

– Ты действительно можешь изменить свой сон?

Я пристроил ручку на локте и прицелился в Олега. Было жаль, что ручка не может превратиться в кадуцей[84]и усыпить его.

– Нет, правда, как это у тебя получается? Было бы здорово, если бы я мог управлять своими снами. Знаешь, у меня бывают сны, которые очень, очень хочется повторить.

Я отложил ручку, закрыл тетрадь, достал две банки холодного пива и бросил одну ему. Откинувшись на стуле, я приподнял свою банку и провозгласил тост:

– За загадочные истории!

– За загадочные истории!

– Теперь расслабься и расскажи мне, что тебя гложет.

– Я понимаю, что ты переживаешь из-за Карлы, – сказал он, глотнув из банки, – потому что у меня в Москве осталась своя Карлуша.

– А ты почему там не остался?

– Я не люблю Москву, – ответил он, выпив еще пива, – я питерский.

– Но ты же любишь москвичку.

– Да, но она ненавидит меня.

– Ненавидит?

– Ненавидит.

– Почему ты так думаешь?

– Она заплатила своему отцу, чтобы он убил меня.

– Ей пришлось платить ему? Он что, киллер?

– Нет, он мент, коп. Большая шишка.

– А из-за чего так вышло?

– Это длинная история, – вздохнул он, глядя на белые занавески, которые ветерок развевал на залитом солнцем балконе.

– Чтоб тебе было пусто, Олег. Ты погубил мой короткий рассказ, так давай взамен свою длинную историю.

Он невесело рассмеялся. Трудно найти более искреннее выражение человеческих чувств, чем невеселый смех.

– Я спал с ее сестрой, – сказал он, разглядывая банку с пивом.

– Да, не очень красиво, но и не самое плохое, что можно сделать с чьей-нибудь сестрой.

– Все не так просто. Они двойняшки. Разнояйцевые близнецы.

– И что?

В коридоре послышался голос Дидье:

– Ты дома, Лин?

Дверь была открыта, Дидье вошел в комнату.

– Дидье! – обрадовался я. – Присаживайся, бери пиво. Олег тут места себе не находит, а ты как раз тот человек, который может направить его на верный путь.

– Знаешь, Лин, у меня сегодня много дел, и…

– Моя московская подружка ненавидит меня, – произнес Олег безнадежным тоном, – потому что они с сестрой разнояйцевые близнецы, а я спал одновременно с ней и с ее разнояйцевой сестрой.

– Захватывающая история, – сказал Дидье, устраиваясь в кресле. – Олег, извини, если я задам нескромный вопрос: а запах у них был одинаковый?

– Дидье! Ты – и нескромные вопросы?! – бросил я.

– Забавно, что ты спросил об этом, – пробормотал Олег, удивленно глядя на Дидье. – У них действительно был одинаковый запах. Абсолютно тот же самый. Я имею в виду… всюду.

– Это очень редкое явление… – задумчиво произнес Дидье. – Чрезвычайно редко встречается. Ты, случайно, не обратил внимание на длину их безымянных пальцев по сравнению с указательными?

– Лучше расскажи о том, как ее отец пытался тебя убить, – предложил я, подумав, что мне пора возвращаться к своему рассказу.

– Восхитительно! – сказал Дидье. – Пытался тебя убить?

– Ну да. А вышло все так. Я был влюблен в Елену, а с ее сестрой Ириной у нас ничего не было до одного вечера, когда я был пьян в стельку и совсем razbit. – Последнее слово он произнес по-русски.