семенящих детей. Отец несет тяжелый рюкзак или тащит ручную тележку. Мать толкает коляску с самым маленьким или двумя младшими детьми, сидящими среди всевозможного домашнего хлама и одежды… Если спрашиваешь кого-нибудь из них, то на вопросы “откуда” и “куда” получаешь все время один и тот же ответ: “Мы ищем работу”».

К жилищной нужде добавился голод. Уже в июле 1931 г. врач и ученый-диетолог Хельмут Леман констатировал в своей статье для журнала «Ди Тат», что в настоящее время Германия переживает «скрытый голод большого размера, таящий в себе опасность тяжелейших последствий для души и тела. Мы стоим перед опасностью, угрожающей следующим поколениям. Мы видим, что для широчайших слоев нашего народа — вероятно, по всей Германии — прожиточный минимум сократился уже наполовину». Суп из крупы, картофель в мундире, бобовый салат — так или похоже выглядит типичный обед, который ест семья безработного. Если у них однажды вдруг появлялось мясо, то это была, как правило, говядина или конина. Чем больше число детей, тем ниже был стандарт питания взрослых. В семье с четырьмя детьми статистическая «потребительская единица» получала, по подсчетам Лемана, только 40 % ежедневного минимума пищи. Если же дети находились в возрасте от 9 до 14 лет, то эта доля составляла только 32 %.

Дети и молодежь стали главными жертвами безработицы. Врачи установили у детей безработных худшее состояние здоровья, чем у других детей, а учителя — существенное снижение школьной успеваемости. Молодые люди на личном опыте преждевременно знакомились с безработицей. Во всей Германии в 1931 г. на 717 000 выпускников школ приходилось всего 160 000 свободных мест рабочего обучения; таким образом далеко не каждый выпускник получал рабочее место. В больших городах безработная молодежь объединялась в «Дикие клики», большинство из которых представляли собой группы бродяг, а многие подростки оказывались вовлечены в преступные группы. Если «Дикие клики» интересовались политикой, что, впрочем, делали немногие из них, то чаще всего они склонялись к коммунистам. Но и КПГ не удалось прочно привязать к себе безработную молодежь: анархический элемент внутри клик сопротивлялся партийной дисциплине, давно ставшей для немецких коммунистов их второй натурой{530}.

Среди взрослых безработных коммунисты также имели самые лучшие среди всех партий шансы найти отклик. В период кризиса КПГ все в большей степени становилась партией безработных: только 11 % ее членов в конце 1931 г. были заводскими рабочими, имевшими работу. Безработные, примкнувшие к национал-социалистам, были чаще служащими, а у социал-демократов число занятых рабочих и служащих среди членов партии было во много раз больше, чем у коммунистов.

Но и КПГ не удалось организовать безработных. И хотя, по официальным данным, в 1932 г. насчитывалось 2200 партийных комитетов безработных и 1400 групп безработных в составе Революционной профсоюзной оппозиции (РГО), безработные к этому времени уже слишком обнищали для того, чтобы мобилизоваться под такими абстрактными лозунгами как грядущая революция или защита Советского Союза. Что касается рабочих, имевших работу, то они, как правило, не желали ставить свою занятость под угрозу участием в забастовках. Как говорилось в одном из отчетов саксонского окружного комитета КПГ о ситуации среди текстильщиков, «из-за страха работающих перед срывом забастовки руками безработных, все более очевидным становится отчуждение, возникшее в результате массовой безработицы между безработными и работающими». Разброд и шатание внутри рабочего класса оказывали парализующее действие на профсоюзы и подрывали мораль обеих рабочих партий сильнее, чем это было видно стороннему наблюдателю{531}.

Реакция СДПГ и КПГ на декрет от 14 июня 1932 г. была нелицеприятной. Газета «Форвартс» полагала, что такой закон мог исходить только от правительства, «которое считает, что оно больше в принципе не должно обращать внимание на народные массы». «Роте Фане» призвала к проведению «совместного марша трудового народа» в Люстгартене, а также к организации забастовочных акций и «штемпельных забастовок»[58] безработных. 15 июня свой протест против разрушения системы социальной защиты населения, превосходящей все мыслимые рамки, высказали новому министру труда Гуго Шефферу представители всех направлений профсоюзного движения. Но крупных акций протеста тем не менее не последовало. В ситуации, когда на каждых 100 членов профсоюза приходилось 43 безработных и 22 рабочих, занятых неполный рабочий день, нельзя было серьезно даже помышлять о совместных действиях безработных и работающих{532}.

Правительству Папена не нужно было также считаться с протестом левых, когда 16 июня, снова в результате принятия чрезвычайного постановления, был снят запрет на деятельность СА и СС и разрешено ношение униформы. Тем самым вслед за роспуском рейхстага было выполнено второе условие Гитлера, выдвинутое им в ходе торга о поддержке нацистами правительства Папена. Ожидания рейхспрезидента, которые тот выразил в тот же день в письме министру внутренних дел фон Гайлу, о том что «политическая борьба в Германии в будущем должна протекать в более спокойных формах, исключающих акты насилия», разделялись отнюдь не всеми правительствами федеральных земель. Два из них, баденское и баварское, 16 и 17 июня оперативно ввели собственные запреты на ношение униформы, вызвав тем самым резкий протест Гитлера, быстро возымевший действие.

26 июня 1932 г. фон Гайл заявил в правительстве, что в ближайшее время полиция будет не в состоянии вести борьбу на два фронта, а именно против КПГ и НСДАП. «Исходя из этой точки зрения, снятие запрета с СА и полная интеграция национал-социалистов в жизнь государства также являются настоятельно необходимыми». Так как на следующий день на конференции министров внутренних земель обе южно-немецкие земли подтвердили свой отказ поддержать политическую линию правительства, 28 июня последовал новый декрет рейхспрезидента, отменявший все запреты земель на ношение униформы и проведение демонстраций.

Другую, необычайно сдержанную позицию в споре об отмене запрета на СА, в отличие от правительства Большой коалиции в Карлсруэ и возглавляемого БФП правительства меньшинства в Мюнхене, заняло управляющее делами правительство Пруссии. Северинг, озабоченный тем, чтобы не дать повод имперскому правительству выступить против Пруссии, даже потребовал 27 июня от своих коллег на созванной им конференции министров внутренних дел смириться с новым декретом и лишь в крайнем случае подавать на рейх жалобу в Конституционный суд или отправлять делегацию к рейхспрезиденту. Прусский министр внутренних дел обосновал свое решение тем, что рейхсвер готовит введение чрезвычайного положения и только ждет соответствующего повода. С заявлением, которое можно было истолковать именно таким образом, Шлейхер действительно выступил 21 июня в правительстве. Призыв Северинга подействовал: Бавария и Баден отказались от своей автономной политики. И хотя число случаев политического насилия с момента снятия запрета на деятельность СА скачкообразно выросло, все земли беспрекословно выполнили декрет от 28 июня{533}.

С