После этой речи царя судьи, даже не пригласив юношей в заседание для возражения на обвинения, решили, что невозможно смягчить гнев Ирода или побудить его к примирению, и поэтому согласились с ним. Первым высказал свое мнение Сатурнин. Бывший консул и человек с весом, выражаясь сдержанно, как то подобало его высокому положению, он сказал, что Ирод может судить сыновей своих, но не считает его вправе умерщвлять их. Он-де говорит как отец, также имеющий сыновей, и оставался бы при своем мнении даже при более тяжелых условиях, если бы дети его причинили ему даже более крупное горе. За ним высказались совершенно в таком же точно смысле и сыновья Сатурнина; их было трое, и они сопровождали отца своего в качестве легатов. Волумний, напротив, настаивал на смертной казни людей, совершивших такое преступление относительно отца своего. То же самое по очереди говорило и большинство судей, так что казалось, что теперь уже ничто не спасет юношей от смерти.

Вдруг Ирод увез юношей в Тир. Сюда прибыл к нему из Рима Николай Дамасский. Рассказав ему предварительно обо всем, происшедшим в Берите, царь стал расспрашивать его, какого мнения держатся его римские друзья насчет сыновей его. Тот ответил, что друзья считают их намерение преступным, но советовал при этом заключить их только в тюрьму и стеречь их там. “Если ты, впрочем, – сказал он, – все-таки решишь казнить их, то сделай это погодя, чтобы не навлечь на себя обвинения, будто ты действовал по внушению гнева, а не рассудка. Если же ты, напротив, думаешь помиловать их, то опусти их, чтобы не вызывать на себя еще большей и окончательно непоправимой беды. Таково мнение и большинства твоих римских друзей”. Он умолк, а царь погрузился в глубокое раздумье и затем приказал Николаю ехать вместе с ним.

Когда Ирод приехал в Кесарию, все население тотчас стало говорить только о его сыновьях, и вся столица была в волнении, какой исход примет дело. Страх обуял всех при мысли, что старая неурядица приведет теперь к крайне тягостному концу, и хотя все сочувствовали страданиям узников, без риска нельзя было ничего говорить и даже слушать других. Все скрывали в душе свое соболезнование и заметно переносили страшнейшие страдания. Впрочем, нашелся некий ветеран по имени Тирон, сын которого, будучи сверстником Александра, находился в дружественных отношениях с последним. Все то, о чем думали другие и о чем они молчали, он свободно высказывал, причем неоднократно и без стеснения говорил народу, что истина погибла, что справедливость в людях исчезла, что ложь и порочность овладели ими и что дела находятся в таком неприглядном свете, что преступники не видят даже всего ужаса человеческих страданий. Все это он говорил свободно, подвергаясь при этом значительной опасности. Правильность его взглядов трогала всех, так как он столь смело и мужественно выступил с ними в такую минуту. Поэтому все, кто слышал его речи, относились к нему с уважением и с удивлением взирали на его бесстрашие, в то время как сами считали более безопасным хранить молчание. Перспектива самим пострадать заставляла всех разделять его взгляды.

Тирон затем явился совершенно свободно к самому царю и потребовал, чтобы ему позволили переговорить с ним один на один. Когда ему была дана эта возможность, он сказал: “Не будучи, о царь, в состоянии удерживаться долее в таком бедственном положении, я решился рискнуть своей личной безопасностью и позволить себе эту вольность, которая, однако, необходима в твоих же собственных интересах и принесет тебе пользу, если ты только как следует отнесешься к ней. Куда девался твой рассудок, очевидно тебя покинувший? Почему тебя покинули друзья и близкие тебе люди? Я не в состоянии признать в приближенных твоих искренне преданных тебе друзей, которые спокойно взирают на такое злодеяние, совершаемое в некогда столь счастливой стране. Разве ты сам не хочешь понять, что делается? Неужели ты собираешься умертвить двух юношей, которых родила тебе твоя царственная супруга, юношей, наделенных всякими преимуществами, и на старости лет отдашься в распоряжение сына, который плохо оправдал возлагаемые на него надежды, или в распоряжение родных, которых ты сам уже столько раз приговаривал к смерти? Разве ты не можешь понять, что молчащая чернь все-таки видит совершаемое преступление и преисполняется ненависти к этому бедствию, и что солдаты, особенно же их начальники, питают сострадание к несчастным и вместе с тем ненависть к виновникам этого?” Сначала царь выслушивал все это довольно безучастно; но он, естественно, рассвирепел, когда Тирон прямо коснулся его слабого места и упомянул о неверности его приближенных. В свою очередь Тирон, по необразованности не применяясь к обстоятельствам, постепенно расходился все более и более и говорил с солдатской развязностью. Тогда Ирод сильно возмутился и принял слова его скорее за поношение, чем за полезный совет. Когда же царь услышал о неудовольствии солдат и о возбуждении их предводителей, то приказал схватить и посадить в тюрьму всех тех, кого поименовал Тирон, равно как его самого.

Этим случаем ловко воспользовался некий Трифон, царский брадобрей. Явившись к царю, он заявил, будто Тирон неоднократно уговаривал его зарезать Ирода бритвой во время исполнения его служебных обязанностей. При этом будто бы старик указывал ему на то, что таким путем Трифон добьется высокого положения у Александра и получит от него крупные подарки. После этого царь велел схватить Трифона и подвергнуть пыткам Тирона, его сына и брадобрея. Тирон оставался непреклонен, но сын его, видя, как измучен отец, и не имея никакой надежды на спасение, наоборот, предвидя для себя еще большие мучения вследствие бедственного положения старика, обещал поведать царю всю правду, лишь бы только такой ценой избавить от пытки и истязаний самого себя и отца своего. Когда царь честным словом обещал ему это, он объявил, что решено было, чтобы Тирон лично расправился с Иродом, так как, оставаясь с ним наедине, такого рода замысел мог быть легко приведен в исполнение; в таком случае по совершении этого намерения он мог, наверное, рассчитывать на благодарность и признательность со стороны Александра. Этими словами юноша действительно избавил отца своего от пытки; остается лишь неизвестным, сказал ли он сущую правду или выдумал все это, чтобы избавить себя и родителя своего от тяжкого положения.

Если Ирод раньше хоть несколько задумывался и в тайниках души стыдился казнить сыновей своих, то теперь он устранил все, что могло бы его подвигнуть на более гуманное решение, и спешил поскорее привести свое намерение в исполнение. Сперва он вывел на площадь 300 обвиненных начальников, Тирона с сыном и обвинявшего их брадобрея. Всех их он осудил, а чернь закидала их насмерть всем, что попадало ей под руку. Александр и Аристовул были доставлены в Себасту и казнены там, по повелению отца, через повешение. Трупы их ночью были похоронены в Александреуме, где уже покоились их дядя со стороны матери и весьма многие из предков».

4

Ирод не присутствовал при казни сыновей. Он даже не поехал в Себасту, а сразу же возвратился в Иерусалим. Болезнь его прогрессировала. К душевным мукам прибавились муки телесные. Все тело его покрылось язвами и источало зловоние, от которого Ирод страдал не меньше, чем от душевной боли. Сон, и без того поверхностный в последние месяцы, исчез вовсе, а когда измученный Ирод забывался ненадолго, к нему являлся не ессей Менахем, обманувший его обещанием скорой встречи с Мессией, а безумный старик-галилеянин, сторонник Антигона, забравшийся со своей семьей высоко в горы в одну из пещер. Как и много лет назад, старик этот кричал с недосягаемой высоты: