Как это ни странно, но вынести чудовищность этого признания мне помогает самая тривиальная и полная жизни мысль: «Если Лера узнает, она убьёт меня!».

Но несмотря даже на это, груз, который возлагают на меня женщины, слишком тяжёл — я разворачиваюсь, чтобы поскорее убраться из этой серой комнаты и от этой безумной женщины, но Кристина вновь окликает меня, и лучше бы она этого не делала:

— Алекс! Прости! Я не знала, что она была… что вы ждали ребёнка!

Из меня вырывается не то выдох, не то стон, я уже не понимаю, как выбираюсь из этого удушающего помещения, едва успеваю спросить у девушки в форме, где тут туалет — мне нужна холодная вода, срочно нужна ледяная вода… Чёртовы таблетки не помогают!

В себя прихожу уже в машине. Сижу, тупо уставившись в одну точку, и лишь одна мысль не даёт мне окончательно впасть в беспамятство: «Мне нужно к Лере!».

По пути в госпиталь я меняю направление: прощение — великое дело, но оно совсем не лечит душу мужчины так, как хотелось бы. Руки зудят от желания сделать хоть что-то, ответить на этот плевок судьбы хот как-то, да хотя бы рассмеяться ему в лицо!

Долго обдумываю бессмыслицу, происходящую в моей жизни: я и женщины, я и красота, я и бесконечная очередь голодных женских тел, сотни влюблённых глаз, обращённых на меня с надеждой, угрозой, требованиями. Если я моногам, то какого чёрта всё это происходит со мной? Я тысячу раз разглядывал своё отражение в зеркале — лицо, как лицо, без изъянов, нормальное мужское лицо, ни чем, по сути, не отличающееся от лица Марка… Да Пинчер и тот, на мой взгляд, куда притягательнее меня. Тогда как и чем объяснить всё происходящее со мной? Откуда они? Зачем они? Почему я?

Еду к своему мастеру татуировщику. Сегодня у меня появится ещё одно тату, последнее: имя жены. Я выбрал шею — самое деликатное место, достаточно интимное и в то же время всегда открытое, так что любой брошенный на меня взгляд, не важно, мужской или женский, сразу поймёт мой посыл: я занят и принадлежу одной женщине. Пусть смеются, пусть обсуждают, пусть думают, что хотят, главное, все будут знать, что я недоступен.

— Парень, ты пожалеешь об этом однажды, — заявляет Кай.

— Мне следовало сделать её намного раньше, — отвечаю. — Так что давай, твори! Время — деньги.

London Grammar Wicked Game

Лера медленно, но уверенно поправляется, мы с ней уже гуляем почти до скалы, правда, на обратном пути она часто останавливается и, закусив губу, пережидает, пока утихнет боль. Тони и Лерин хирург говорят, что это фантомные боли.

Для них, для врачей, конечно, это ёмкий медицинский термин, определяющий скорее психическое расстройство, нежели симптом страдающего пациента. Для меня — это самые настоящие боли, ведь ей больно, и не важно, по какой причине, а мне больнее вдвойне. Думаю, не нужно объяснять почему.

Я беру её на руки, она пытается сопротивляться, смеётся, отвлекается, и ей почти всегда сразу же становится легче, но я уже не отпускаю её, несу домой на своих руках. Это не тяжёлая ноша. Совсем. Ни рук не тянет, ни ног, ни спины… Сердце тянет. Всякий раз, поднимая её, я ужасаюсь этой чудовищной лёгкости — не могу привыкнуть и каждый раз некоторое время не могу говорить, усердно проглатывая застрявшее в горле чувство вины.

А она, положив голову мне на плечо, иногда вспоминает, как я настойчиво носил её на руках в нашей молодости, и этим окончательно добивает мою выдержку.

— Вот почему, теперь-то ты можешь мне объяснить, почему ты вечно тащишь меня на руки?

Я мотаю головой, нет мол, но теперь уже не только говорить не могу — перед глазами расплывается пляж, море и наш стеклянный дом вдалеке, прямо как на акварельной картинке.

Сдерживаюсь. Думаю, я уже задолбал Леру своими рыданиями, в конце концов, она как-то ведь скала мне: «ты мужчина — будь им, ты нужен мне сильным!» И я изо всех сил стараюсь улыбаться. Хотя 24 часа в сутки хочется плакать, умываться слезами. Но я улыбаюсь. Улыбаюсь утром, улыбаюсь днём, улыбаюсь вечером. А ночью, смотрю на её маленькое тело, руки, как паутинки, лежащие на простыне, тонюсенькие пальцы, и щедро заливаюсь слезами, но так, чтоб не всхлипывать, а то ведь проснётся и начнёт жалеть. Опять… Теперь Лера спит чутко, бывает, что долго сон не идёт к ней, ворочается, и я не сплю вместе с ней — не могу уснуть, пока не заснёт она. Мы как один организм.

Да… Один организм. У меня стал болеть живот — тоже, вероятно, фантомные боли, и это не удивительно для такого психа, как я. Но я никому не признаюсь, особенно Лере. Каждый её стон во сне отзывается болезненной волной у меня ровно в том месте, где находятся её раны. У неё их четыре, и у меня тоже. Я даже мысленно вижу их на своём животе, настолько явно, что иногда задираю футболку, чтобы убедиться, что их там нет. И я отдал бы всё, абсолютно всё, что у меня попросили бы, чтобы они там были. Были у меня, а не у неё.

— Боже мой, как подурнела Лера… — тихо шепчет Мария, впервые увидев мою жену после больницы.

Слышать, что другие видят то же, что и я — ещё больнее, чем видеть это самому. Но сестра, человек № 2 в моей жизни после Леры (если не брать в расчёт всех моих четверых детей), добивает:

— Бедный. Как же ты теперь? — и смотрит на меня с сожалением.

Интересная фраза, да? Если б кто стоял рядом посторонний — не понял бы. Но вы то понимаете, о чём она? И я тоже понимаю. Понимаю, и готов пойти и сам себе распороть живот, чтобы сдохнуть уже, наконец, потому что сил нет выносить эти дозы дерьма, вливаемого в мою кровь этой чёртовой жизнью.

Эй там, наверху, может, хватит уже с меня!? Перебор, говорю же вам, перебор! Ещё немного и не вывезу! А вы потом многозначительно изречёте своим глубоким грудным голосом: «Самый страшный грех!».

А теперь правда: мне не важно, как выглядит моя жена, не важно, что в ней совсем не осталось сексуальности, не важно, что я больше не способен возбуждаться, глядя на неё, я хочу только одного: чтобы она жила и улыбалась, чтобы ей не было больно ни духовно, ни физически. И теперь моя миссия на этой Земле — лечь костьми во имя этого.