Фрид: Но это животные!

Однако малюсенький, сердитый и мрачный старичок весьма отталкивающего вида не отступает:

— Хочу, хочу!..

Отто смотрит на него с тоской. Фрид потрясен и возмущен. Мастера искусств (см. статью деятели искусств) ждут, что скажет Отто — ему принадлежит последнее слово. Ни у кого уже не осталось сил принимать какие-либо решения. Все мечтают только, чтобы Отто тыкнул пальцем и весь этот дурной сон, весь этот кошмар лопнул, как мыльный пузырь. Но прекрасно понимают, что у них нет ничего, кроме этого сна.

Отто (рассудительно): Помоги ему, Арутюн (см. статью Арутюн).

Фрид ударяется в крик: Но, Отто! Ведь он…

Заведующий зоопарком: Мы принесли этого ребенка сюда. Мы кое-чему научили его. У нас существует ответственность (см. статью ответственность) перед ним и перед его искусством (см. статью искусство), и он, очевидно, делает именно то, что должен делать. Это наше правило, это уже нерушимая традиция, так у нас заведено, Фрид, ты ведь знаешь.

Врач: Мне страшно, Отто.

Отто: Да, мне тоже. Арутюн, помоги ему, пожалуйста.

Арутюн хотел отказаться, но в голубых глазах Отто застыло нечто такое, чему невозможно отказать. Отто не отказывают. Поэтому Арутюну пришлось сделать самую ненавистную для него вещь и с помощью сверхъестественных сил, которыми много-много лет назад наделил его Вассерман в небольшой пещере возле его родной деревни в Армении, соорудить вместительную, обтянутую стальной сеткой клетку вокруг понуро топчущихся на месте членов команды Отто Брига.

Найгель слушает и кивает головой. Похоже, он хочет о чем-то попросить, возможно о милосердии к членам команды (см. статью милосердие), но Вассермана уже невозможно остановить: рассказ хлещет из него могучим потоком, не зная удержу.

Вассерман:

— Не стану отрицать: рассказ с плохим концом так и рвался из меня, бил, как из мощного родника. И ведь для того, чтобы сочинить хороший и приятный конец для моих «Сынов сердца», приходилось мне ой как мучиться и изворачиваться, харкать кровью — не дай Бог! Тысячу терзаний вытерпел я в то время. Каторжный это труд — сочинять всякие небылицы и устраивать ярмарку выдумок, а теперь — эт! — течет, как вода с горы! Страшные, скверные слова так и пляшут на языке моем, резвятся, как семьдесят семь ведьм, как стая мелких бесов, соблазняют, манят: иди, иди к нам, будь злым, рассказывай еще, еще, сделай свое сердце твердым, как камень. Ведь только правду ты вещаешь, ай, действительно так! Тысячу и один раз суждено было мне жить и умереть, пока понял, что нет возможности представить весь ужас отчаянья, зла и жестокости без карикатуры на существующее рядом с тобой, на происходящее на твоих глазах, на привычные вещи. И требуется нам либо в огромной степени преувеличить то, что известно и знакомо, либо придать ему неслыханную скорость. Фу!.. Есть у нас то, что есть, и мы не спорим и не восстаем против него. Но вот я немножко дорисовываю разные сцены, которые происходят в нашей жизни, делаю их капельку ярче, довожу, что называется, до крайности, и раскрываю всю правду до дна… Одну только голую правду.

Казик обогнул несколько раз клетку, с интересом разглядывая заключенных в ней. Потом отошел прочь и скрылся в саду. Вассерман приводит тут несколько утомительное описание всех его, достаточно жестоких, но в то же время инфантильных проказ, которые он успел натворить: пооткрывал клетки с хищными зверями и позволил им, оказавшись на свободе, наброситься на несчастных травоядных, не сделал ни малейшей попытки пресечь кровавые сцены растерзания, напротив, науськал слоненка Дюжинку на беззащитную газель, в результате чего слоненок прошелся вдоль клетки с запертыми в ней людьми, покачиваясь как пьяный, и его молодые бивни были обагрены кровью, а изо рта выглядывала оторванная нога… Короче говоря, автор увлекся сверх меры и более, чем требовалось, сгустил краски. Сказалось также характерное для него незнание материала: за всю свою долгую жизнь он так и не удосужился узнать и запомнить, что слоны являются травоядными животными и вовсе не агрессивны, на быстроногих газелей никогда не нападают. Из всего этого нагромождения безответственных заявлений представляется любопытным только один отрывок, в котором Вассерман описывает сад час спустя после учиненных Казиком безобразий. Все хищники уже были снова заперты по своим клеткам, и воцарилось некоторое спокойствие. Восстановилось необходимое равновесие существования: шустрые обезьяны столпились кучками вокруг клетки с мастерами искусств и непринужденно болтали. Некоторые из них повисли на прутьях клетки и с любопытством заглядывали внутрь. Выпущенные на свободу носороги принялись истреблять розы, которые Паула с любовью разводила всю жизнь. Два старых слона, родители Дюжинки, потихоньку шагали, тревожно ощупывая землю своими хоботами, прежде чем опустить на нее ногу. И весь сад, с его опустевшими клетками, плененными мастерами искусств, пожилым младенцем, который остервенело носился по всей территории, полагая, очевидно, что это бескрайняя пыльная степь, — весь этот сад при свете первых звезд выглядел странным становищем, привалом на одну ночь некоего древнего, неизвестно за что проклятого каравана, обреченного блуждать с места на место и являть миру плоды воображения Творца: людей, сны, животных, небеса, первые черновые наброски еще не определившихся окончательно предметов и явлений, нерешительные попытки нащупать прообразы творения более удачного, чем это. Не исключено, что все это был лишь плагиат (см. статью плагиат), созданный в великом страстном порыве, но — несомненно — при полном отсутствии таланта и с огорчительной поспешностью и небрежностью, так что все затраченные усилия изначально были обречены на провал и результатом их стал огромный полигон неиспользованных возможностей, гигантский склад всяческого хлама мироздания, луна-парк так и не осуществленных идей и замыслов, свалка несбывшихся заржавевших надежд, которую снова и снова посещают новые поколения в поисках материала для собственных оригинальных построений. И из глубин этого хаоса выступает Казик, состарившийся согбенный человечек, оставляющий на всем выпадающие пряди волос альбиноса, систематически портящий воздух и неспособный прекратить это безобразие. Развалина.

Вассерман смотрит на Фрида, наблюдающего за Казиком. Врач не перестает обвинять себя во всем, что случилось. Как мало он успел! Вечно не хватало времени побыть с ребенком — да, он до сих пор называет его ребенком, — но даже в те немногие часы, которые удалось уделить ему, чем он порадовал своего воспитанника, чем облагодетельствовал? Наградил семенами распада и разложения?

Фрид: Возможно, дело был не в разговорах, которые я вел с ним, не в пошлых поучениях и даже не в том, что совершал ради него, — ведь я так старался, но…

Господин Маркус: Но самые тяжелые наследия мы передаем им без слов, милый мой Альберт. И наследия эти лежат вне времени… Достаточно одного мгновения, чтобы вручить их…

Мунин: Боже мой!.. Поглядите на его лицо! Он весь в крови!

Фрид: Он поранился!

Вассерман: