Дорогой дневник, я надеялась, что напишу гораздо больше, но день почти прошел, а завтра мне нужно рано встать и отправиться в путь. Как мне жаль прощаться с тобой! Я в таком смятении! Теперь я напишу тебе из дома!

Твой любящий друг,

Агнес»

Этими словами заканчивается тетрадь.

Новая открывается строками, написанными мелким и сбивчивым почерком, из-за которого слова похожи на подшивные стежки:

«Мама умерла, и я скоро последую за ней. Господи, помилуй нас. Избавь мою маму от гнева Твоего, от суровости Твоего суда, от вечных мук. Я умоляю Тебя, простившего Магдалину. Но никто ведь не слышит. Мои молитвы обращаются в пот на потолке и капают сверху. Мама истекала кровью, пока не иссохла. Он (ее „муж“) стоял рядом и ничего не делал. Теперь маму увезли в могилу, на кладбище, где ее никто не знает. День за днем наш дом все больше заполняется демонами. Они хихикают в стропилах. Они шушукаются за обшивкой. Они ждут случая добраться до меня. Он ждет случая добраться до меня.»

Конфетка перебирает стопку дневников, просматривая первые страницы, — чтобы убедиться: не пропустила ли тетрадь. Нет, не пропустила. Одна неделя — ритмическая гимнастика и шток-розы, следующая — мазок засохшей крови в форме Распятия. И это не капелька крови из пальца в знак торжественного подтверждения школьной клятвы; это куда более плотная субстанция, оставившая сгусток на том месте Распятия, где должна бы быть голова Христа.

Агнес объясняет:

Ты видишь мою собственную кровь. Кровь из глубины моего тела, которая вытекает из скрытой раны. То, что убило мешу, теперь убивает меня. Но почему? Почему, если я невинна?

Конфетка переворачивает страницу; там еще больший, гораздо больший чернильный разлив, окрасивший бумагу в фиолетовый цвет.

Во Тьме моего сна размягчаются пружины кровати — и тянутся, как губы за каплями моей крови, просачивающейся сквозь матрас. Под кроватью дожидаются крови демоны, серые, как грибы, а когда кровь просочится к ним, они ее сосут и делаются розовыми. И все сосут и сосут, пока не станут красными и не раздуются.

И кричат: какая вкусная эта кровь! Куда вкуснее, чем кровь ее матери! Дайте нам еще этого божественного сока!

Не может быть спасения в этом доме, где даже четки запрещены. Но его приказу сюда не пускают никого, кто мог бы помочь. Оконное стекло в спальне затуманилось от дыхания Пресвятой девы в том месте, куда она прижималась; на нем остались следы ее пальцев.

Как мне хочется прилечь! Но не дам я им моей крови! Буду ходить и ходить по комнате, на ходу делая эти записи. Демонам некуда будет присосаться губами. А когда выбьюсь из сил, я заберусь в камин, и они получат горькое месиво из крови и золы — пусть едят это!

Смелое заявление, однако, по всему судя, Агнес не выдержала и, в конце концов, легла в постель. На другой день она пишет:

Я проснулась в море крови, но я жива.

За этим следует очередная тирада, хоть и менее пылкая, нежели предшествующая. Вопреки частому употреблению таких слов, как «обреченность» и «конец», Агнес терзается подозрениями, что смерть упустила момент.

Только что был подан обильный обед, и все требовали, чтобы я тоже сидела за столом. Мама умерла, моя жизнь подходит к концу, а они хотят, чтобы я смаковала бекасов и перепелок. Я съела только кусочек дичи на тосте с маслом, попробовала десерт — и с извинениями удалилась.

С каждым днем Агнес все трудней удерживать высокую ноту отчаяния. Нормальность разъедает острые углы ее безумия, заполняет ее жизнь мыслями о повседневности.

Лорд Ануин, при том, что она титулует его пособником Сатаны, в субботу вечером повез ее на концерт Мендельсона в Хрустальный дворец. Страхи Агнес умереть в луже крови оказываются безосновательными, и на время «действительно замечательного» концерта она «почти забывает» о своем недуге. Когда же на пятый день кровотечение окончательно прекращается, Агнес приходит к заключению, что в дело вмешался сострадательный ангел. Ее почерк становится крупнее и разборчивее, демоны в стропилах превращаются в голубей. Вскоре появляется запись с жалобой на повара, который переперчил рыбу.

Так Агнес Ануин переживает вступление в половую зрелость. Окружающие, от отчима и до человека, поставляющего дичь к столу, делают ей комплименты, говорят, что она расцвела и превратилась в настоящую леди, но никто не сообщает ей, что она стала женщиной.

— А когда он вытаскивает свой дрын, а тот перепачкан кровью, ты говоришь: О, сэр, вы лишили меня девственности! И еще всхлипываешь, если умеешь.

Это давно забытый голос Сэди, проститутки из заведения миссис Кастауэй времен Черч-лейн, которая наставляет Конфетку, как получше использовать менструацию, пока она так юна.

— А если он не поверит?

— Поверит, куда денется. У тебя все выбрито — как у малышки, у тебя нет грудей — что может тебя выдать?

— А вдруг он уже видел меня?

— Ни в коем разе. Клиентов на целку миссис Кастауэй ищет за пределами Лондона. Бандерши распространяют такие вести по всей Англии, нашептывают их прямо в уши желающим услышать. Скорей всего, это будет коммерсант или священник, и будет он «га-ва-а-рить во-от та-ак».

— А если я потеку раньше, чем он войдет в меня?

— Мне что, всему учить тебя? Держи себя в полном порядочке! Если вначале он будет копаться, покажи ему что-нибудь занятное за окном, а пока он не смотрит на тебя, быстренько оботрись.

— За моим окном нет ничего занятного.

В ответ Сэди выгнула бровь, будто говоря: понятно, почему твоя Мамаша называет тебя неблагодарной.

Конфетка закрывает дневник Агнес, злясь на необходимость высморкаться. Течет не только из носу, слезы льются по щекам, и носовой платок насквозь промок.

Сегодня 30 ноября 1875 года, Сэди давно на том свете; ее убили вскоре после того, как она перешла от миссис Кастауэй к миссис Уотте.

— Нашла себе место получше, — иронически откомментировала это известие миссис Кастауэй. — Она же говорила, что найдет, верно?

Конфетка бросает на пол мокрый платок, утирается рукавом, потом вытирает руку о постель. Это черное платье, что на ней, ни разу не стиралось с той поры, как она поселилась в доме Рэкхэмов. Она, еще недавно каждый день менявшая наряды, теперь не расстается с этим траурным одеянием. Челка отросла. Ее давно пора подстричь, но пока что Конфетка справляется при помощи гребней и шпилек.

Ее комнатушка так же скромна, как в день приезда. Не считая мелких туалетных принадлежностей — давнишних подарков Уильяма — она не принесла сюда ничего своего. Гравюры и безделушки с Прайэри-Клоуз, вместе с любимыми платьями, так и остались в чемоданах, а те, в свою очередь, так и остались на шкафу. Есть и другая одежда: полные ящики вещей, но Конфетка даже не знает, где они, Уильям отправил их куда-то «на хранение».