Я чуть не рассмеялась при мысли о том, что, вообще-то, она посвятила всю свою жизнь попыткам разобраться в людях. Но удержалась — положа руку на сердце, ничего смешного тут не было.

Подул холодный ветер, и мои руки покрылись мурашками. Мне так хотелось знать, почему ее нет, почему ее нет здесь, со мной. Я чувствовала себя опустошенной. Обессиленной. Вокруг все было таким пустынным, бесцветным и уродливым, как будто даже мир вокруг лишился красок и цветов. Я думала о маме. Знала ли я ее, мою собственную красавицу-мать? В сок капнула слеза. Как же мне надоело плакать, плакать о своей маме, у меня больше просто не было сил — внутри снова зашевелилось чувство, отдаленно похожее на злость, с примесью чего-то еще, мне стало жарко, и мурашки тут же исчезли. Ком в горле, который я отказывалась выплакать, затвердел — ни сглотнуть, ни закрывать на это глаза больше не было никакой возможности, — и я швырнула стакан прямо на каменные плиты перед верандой. Стакан разлетелся вдребезги — заблестели на солнце осколки, брызги сока и одна-единственная упавшая слезинка.

* * *

Когда я вернулась в дом, меня охватила деятельная лихорадка. В духе «ну, держитесь!».

Я носилась по дому, как самонаводящаяся ракета. Исследовала все, что могло бы хоть что-то рассказать о ней. О том, где она сейчас. Кто она.

Я перечитала все газеты, которые лежали на столе, страницы статей, заляпанные пятнами, помятые или порванные — иными словами, те, которые читала она. Я изучила грязную посуду в раковине, сделала вывод, что последние несколько дней она пила чай и кофе, ела бутерброды и супы из пакетиков — впрочем, это ее обычный рацион. Я прочесала ее гардероб, чтобы понять, какой одежды недостает, и хотя в мамином гардеробе было не так уж много вещей, упомнить все ее наряды оказалось просто невозможно. Вроде бы не хватало серо-голубой шелковой блузки с короткими рукавами, но я не была уверена. Я потратила полчаса на поиски ее чемодана, который наконец обнаружила в шкафу в коридоре, из чего я сделала вывод, что она не уехала. Ну или по крайней мере конкретно с этим чемоданом. Я включила радио, чтобы узнать, какую станцию она слушала последней: как и следовало ожидать, это была «P1». Я проверила DVD-плеер, чтобы узнать, не смотрела ли она какой-нибудь фильм, но нет — в плеере был только поставленной мной две недели назад диск с сериалом «Настоящая кровь».

Я пролистала книги на ночном столике, обращая особое внимание на страницы с загнутыми углами, на которых она время от времени делала пометки, подчеркивала заинтересовавшие ее абзацы, ставила вопросительные и — реже — восклицательные знаки. Книги на английском были слишком сложными, и мне почти ничего не удалось понять — ни содержания, ни значения отдельных слов. Да что там — даже книги на моем родном языке были на редкость заумными. Время от времени глаз выхватывал отдельные фрагменты, которые вспыхивали, как искрящиеся бенгальские огни на фоне темного неба:

Мама подчеркнула этот абзац два раза остро заточенным карандашом, чуть не процарапав бумагу насквозь. На полях она написала: «Жизнь — это искусство!», — поставив в конце один из столь редких для нее восклицательных знаков. По всей видимости, она действительно в это верила. Что жизнь — искусство.

Головная боль усилилась. В висках стучало так, что мне пришлось подойти к зеркалу, чтобы убедиться, что снаружи этого не видно.

Я пошарила в ящике прикроватного столика и, помимо каппы для зубов, упаковки салфеток, двух затычек для ушей и инструкции к видеоплееру, нашла фотографию.

Фотография в ящике прикроватного столика.

Чтобы можно было вытащить и полюбоваться перед сном.

Это что-нибудь да значит, подумала я. Здесь наверняка кроется подсказка.

Фото было сделано год назад, о чем свидетельствовали красные цифры в углу. С карточки на меня смотрели мама и темноволосый курчавый мужчина, которого я никогда раньше не видела. Несмотря на нечеткое изображение, было сразу видно, какая она красивая. Гладкие темно-русые волосы до плеч, брови вразлет и большие серо-зеленые глаза. Высокие скулы. Рот у нее был своеобразный — выдающаяся полная нижняя губа и тонкая верхняя. На лице ее читался намек на улыбку, спутник же хохотал, как сумасшедший. Хоть, блин, все зубы пересчитывай. На ней была темно-зеленая шелковая блузка с длинными рукавами, на которую я только что наткнулась в гардеробе. Она любила шелк. Говорила, что ей нравится его ласковое прикосновение. Вся остальная одежда казалась ей тяжелой и бесформенной. На нем был пиджак, под которым виднелась белая футболка. Его пальцы касались ее предплечья. Щеки ее раскраснелись, а поскольку ей бы никогда не пришло в голову использовать нечто столь бессмысленное и иррациональное, как косметика, румянец на ее щеках, видимо, объяснялся тем, что ей было либо жарко, либо холодно.

На обороте синими чернилами было выведено большими буквами: «ТОМАС». Не «МЫ С ТОМАСОМ», а просто «ТОМАС». Как будто сама она была пустым местом.

Я принялась искать другие фотографии на полках, в ящиках, шкафах, но нашла только фотоальбом, который рассматривала столько раз, что углы жестких картонных страниц обтрепались и закруглились. Столько раз, что могла описать каждую фотографию в мельчайших подробностях, от узоров папиных рубашек до маминых практичных металлических заколок и собственного сосредоточенного выражения лица за тарелкой яблочной каши. Столько раз, что знала наизусть каждую дурацкую, совершенно ненужную подпись: «Майя играет с поездом», «Юнас, Яна и Майя в зоопарке», «Яна и Майя на кухне». Вот я — маленький безволосый младенец в папиных руках, рядом стоит серьезная мама, вот я ползу, стою, первые спотыкающиеся шаги — а вот я уже пухлая трехлетка на красном трехколесном велосипеде.

А потом фотографии внезапно кончаются. Дальше альбом пуст. Пятнадцать белых страниц без единой фотографии. Как будто жизнь остановилась тогда, после развода. Наверное, так оно и было. В каком-то смысле.

Но кто этот Томас? Я взяла фотографию и уставилась на нее, разглядывая Томаса. Прищур смеющихся глаз, темные курчавые волосы.

Кто это? Кто этот человек, которого я никогда не видела и о котором никогда не слышала? Неужели у мамы были от меня секреты? Мне ни разу не приходило это в голову. Внезапно я осознала, что почти ничего о ней не знаю. О ее жизни в те дни, когда меня нет рядом. Я всегда считала, что они ничем не отличались от тех, когда мы вместе, но, возможно, я ошибалась.

Тут мне в голову пришла одна мысль. Я обвела глазами комнату в поисках ее мобильного. Ночной столик, подоконник, кровать. Его нигде не было. Я сдернула с кровати одеяло и услышала глухой стук где-то на полу. Вот он, мобильный. Я быстро подняла его и еще раз пролистала телефонную книгу.

И тут же увидела нужное имя.

Томас.

Без фамилии, просто Томас.