Я спросил у него, когда император вернется в Константинополь.

- Увы, мы и сами этого не ведаем. Сейчас он в Нисибе, и ходят слухи, будто он намерен в ближайшем будущем дать Шапуру генеральное сражение. Но об этом ты и сам знаешь не хуже меня. - Он склонил передо мной голову, изображая почтение. - Нам стало известно, что ты делаешь выдающиеся успехи в учении. Екиволий докладывает, что у тебя большие способности к риторике - редкость для твоего возраста, но, должен сказать, не для твоей семьи.

Хотя я очень волновался, такая явная лесть заставила меня улыбнуться: ни Констанций, ни Галл не могли не только достойно выступить на диспуте, но даже грамотно произнести речь.

Екиволий считает, что тебе следует пройти курс грамматики под руководством Никокла. Я с ним согласен: такие вещи необходимо знать, особенно тем, кому, возможно, предстоит вознестись очень высоко, - бросил Евсевий наживку. Я принялся, захлебываясь, тараторить о том, как горячо люблю грамматику и в каком восторге от Никокла, а он пристально меня разглядывал, как если бы перед ним стоял актер, декламирующий монолог. Я понимал, что представляю для него загадку. Галл, очевидно, его обворожил, но Галл не отличался ни умом, ни хитростью. Им можно было управлять точно так же, как Констанцием. Поэтому он не представлял опасности для хранителя священной опочивальни. Но кто этот третий принцепс, этот юнец с клочковатой бородкой, который чересчур быстро говорит и приводит без надобности десять цитат там, где вполне хватило бы одной? Короче говоря, Евсевий еще не составил обо мне окончательного мнения, и я, как мог, старался уверить его в своей безопасности.

Меня интересует философия. Моя цель - поступить в афинскую Академию - светоч мудрости мира, а затем я хотел бы посвятить себя литературе и философии. Как сказал Эсхил: "Люди ищут Бога и его обретают". Хотя, разумеется, мы познали Бога значительно полнее, нежели наши предки. Бог оказал нам великую милость, послав Иисуса для спасения нашего. Иисус подобен своему Отцу, но не един с ним. И все же я хотел бы изучить и старую веру, составить свое суждение обо всем, даже о ересях. Ведь Еврипид сказал: "Раб тот, кто мыслей своих излагать не умеет", а кто согласится пойти в рабство к кому-либо, кроме своего разума? Впрочем, и слишком большая вера в разум тоже опасна, ибо Гораций сказал: "Даже мудрец глупцом прослывет и правый - неправым, ежели он в самой добродетели в крайность вдается".

Должен признаться, я со стыдом вспоминаю свою тогдашнюю болтовню. Я был настолько неуверен в себе, что боялся высказываться о чем-либо от своего имени и, вместо этого, сыпал цитатами. В этом отношении я напоминал многих нынешних софистов, которые, за неимением собственных идей, нанизывают одно на другое высказывания усопших гениев, никак не связанные между собой, и мнят себя мудрецами, равными тем, кого они цитируют. Одно дело - привести цитату, чтобы подкрепить свой тезис, и совсем другое - чтобы продемонстрировать, какая у тебя замечательная память. В семнадцать лет я был софистом самого вульгарного толка, и это, вероятно, спасло меня: я нагнал на Евсевия такую скуку, что он перестал меня опасаться. Нам несвойственно опасаться зануд, чьи действия, по определению, совершенно предсказуемы, а значит, от них вряд ли можно ожидать неприятных сюрпризов. Поэтому я уверен, что в тот день, сам того не ведая, спас себе жизнь.

- Мы сделаем все возможное, чтобы поставить божественного Августа в известность о твоем желании - весьма похвальном желании - поступить в афинскую Академию. В настоящий момент, однако, тебе предстоит продолжить образование здесь. Кроме того, мне кажется… - он, тактично помолчав, окинул взглядом мою непритязательную одежду, мои пальцы со следами чернил… - что тебе надлежит обучиться придворному этикету. Для этого я пришлю тебе Евферия - он армянин, однако весьма сведущ в дворцовом церемониале. Он будет тебя знакомить с тонкостями наших ритуалов дважды… нет, пожалуй, даже трижды в неделю.

Тут Евсевий позвонил в изящный серебряный колокольчик, и на пороге возник мой старый знакомец - учитель Мардоний! С тех пор как мы с ним распрощались в портике епископского дворца, прошло шесть лет, но он ничуть не изменился. Мы радостно обнялись.

- Мардоний - моя правая рука, - промурлыкал Евсевий.

- Он начальник моего секретариата. Великолепный знаток классической литературы, образцовый верноподданный, добрый христианин, непоколебимый в вере. - Казалось, Евсевий произносит надгробную речь.

- Он проводит тебя к выходу. А теперь приношу извинения, благороднейший принцепс, но я должен идти на заседание Священной консистории. - Евсевий поднялся. Мы подняли руки в прощальном жесте, и он удалился, настоятельно прося меня заходить к нему в любое время.

Едва мы с Мардонием остались одни, я весело сказал:

- Ручаюсь, ты не надеялся вновь увидеть меня живым! Ох, не надо было мне этого говорить! Лицо бедного Мардония покрылось смертельной бледностью. "Не здесь, - прошептал он. - Дворец… тайные осведомители… повсюду. Пойдем".

Беседуя на отвлеченные темы, он провел меня по мраморным анфиладам к главному выходу. Гвардейцы, стоявшие на часах у дворцовых ворот, отдали мне честь, и я на миг ощутил честолюбивое волнение, которое вовсе не укладывалось в тот образ философа-аскета, который я только что нарисовал Евсевию в качестве своего портрета.

Моя охрана ждала меня под аркадой на другой стороне площади. Я знаком приказал им оставаться на месте. Мардоний был краток:

- Я больше не смогу с тобой видеться. Я просил хранителя священной опочивальни позволить мне учить тебя придворному церемониалу, но он отказал и дал мне ясно понять, что на наши встречи наложен запрет.

- А что это за армянин, о котором он говорил?

- Евферий - добрый человек, он тебе понравится. Не думаю, что он приставлен за тобой шпионить, хотя, разумеется, он будет регулярно писать о тебе донесения. Будь все время начеку. Ни в коем случае не критикуй императора…

- Это-то мне понятно, Мардоний. - Я не удержался от улыбки: он меня поучал совсем как в детстве. - Иначе бы я не прожил так долго.

- Да, но здесь Константинополь, а не Макелла. Здесь Священный дворец, который… э… э… нет, никто не в силах его описать.

- Даже Гомер? - поддразнил я его. Он печально усмехнулся.

- Вряд ли Гомер смог бы себе представить такой разврат и продажность.

- А что намереваются сделать со мной?

- Император еще не решил.

- Может ли за него решить Евсевий?

- Не исключено. Постарайся завоевать его расположение. Покажи, что ты безобиден.

- Это не так уж трудно.

- И жди. - Тут Мардоний снова стал таким, каким я его помнил с детства. - Между прочим, мне довелось читать одно из твоих сочинений - "Александр Великий в Египте". В нем излишне много перифразов. Кроме того, ты неточно процитировал Гомера, 187-й стих 16-й песни "Одиссеи": "Нет, я не бог. Как дерзнул ты бессмертным меня уподобить?" Вместо "дерзнул" ты написал "посмел". Когда Евсевий указал мне на эту ошибку, мне было очень стыдно.