Тогда, в лесу у реки, ушкуйники не решились на усобицу. Числом молодые им не уступали, а ушкуйники еще и без главаря остались. Никто Мундуя особо не жалел – свиреп тот был и не слишком удачлив, но и обиду от сопляка терпеть не хотели. Однако сами меж собой чуть не передрались, нового вожака выбирая. Так и не выбрали.

А у моря, когда с корабельщиками встретились, сразу осмелели. Подступили с копьями, и быть бы тут беде – но Инги, на счастье, встретил старого знакомца, Торирова брата Хельги. Обнялись прямо перед стеной щитов, среди копий, по спинам друг дружку хлопали, хохотали. Хельги кричал, что едва сумел узнать бывшего постреленыша – такой огромный вымахал. Был от горшка три вершка, а теперь вот – ватажки вожак, молодых собрал, на загляденье. А с Хельги было четыре десятка людей на двух кораблях, и потому усобица угасла, не родившись. Глотки драли долго, выбирая вожаков да договариваясь, но общего главаря так и не выбрали. Согласились, что над каждой ватагой свой будет стоять, а решать вместе всем четырём вожакам. Те, кто раньше с Мундуем ходил, выступали против, грозились уйти. Но Хельги, ухмыляясь, сказал, что знает про логово ловцов жемчуга. Много на Ворзуге жемчуга, к концу лета как раз самый улов у жемчужников. Вместе надо, а то уйдут. А добычу на всех поделить предложил. И тогда Мундуевы остались. Сквернословили, в бороды плевали – но остались.

А вечером, когда разнесло тучи и над головой зажёгся холодный глаз Отца мёртвых, четверо вождей принесли кровавую жертву ради будущего успеха и соединили политые кровью руки. Убивать коня должно старшему, но без общего вождя принести жертву поручили патьвашке – единственному во всём войске. Были, конечно, знающие, как рану перевязать, кровь заговорить, кости вправить – но настоящий колдун пришёл один.

Инги стоял с мечом в руке и дрожал. Хотелось ему то провалиться под камень, глубоко, далеко от людских глаз, то запеть, заорать во всю глотку, прыгнуть, побежать, заскакать зайцем, раздирая подошвами мох. Все тут его знали, для всех он был не мальчишка с едва пробивающимися усами, а колдун-кузнец, и у костров шёпотом рассказывали про его мечи и его зимнюю сталь. Кем он был ещё вчера? А сегодня – вожак ватаги, равный среди сильнейших.

Конь вздрагивал, бил копытом, всхрапывал. В свете костров люди казались тенями, провалами во мрак среди серой, истыканной звёздами ночи. Инги погладил шелковистую шею, коснулся гривы.

Конь снова вздрогнул, скосил глаз недоверчиво.

– Всё будет хорошо, – сказал Инги, запинаясь. – Тебе будет хорошо среди богов. Там лучшие из людей и коней.

И взмахнул мечом – не отцовским, своей серой сталью. Конь вздыбился, и струя из разрубленной шеи ударила прямо в небо, опала на землю мелкой моросью, забрызгав лицо, руки. А конская голова скатилась под ноги, ощерила зубы, содрогаясь, выталкивая кровь.

– А-а-а!! – заревели вокруг.

Удачный удар – удачный поход! Тут и бросились – резать ещё бьющееся тело, брызгая кровью, всем, всем по куску, удача и сила, чтоб подкоптить на костре и рвать зубами полусырое мясо, запивать пивом и бражкой, припасенной тороватыми гостями.

Только люди нового бога – угрюмая, насупленная ватажка, с десяток всего – конины не ели и на приношение смотрели, скривив губы. Но бражку лакали не хуже прочих.

– Ты на них не смотри, – сказал перемазанный кровью и жиром Хельги. – Снаружи они Христовы, а внутри они наши со всеми потрохами. Ты ж гляди, кто собрался-то: даже курляки есть, и с Низовых земель народишко, и твоя карела, и лайбаки, и всякого якого. У всех свои боги, все по-разному их просят и к милости склоняют, а на самом-то деле, глянь: один и тот же бог на резню водит. Всё одинаково: люди с железом и кровь. Что Рыжебородый наш, что их овцеглазый божок. В бою все рычат и ревут, все хотят силы себе, а чужакам смерти. Где тут разница? А мы – народ боевой, для нас это главное.

– Так оно, да не совсем, – отвечал хмельной Инги. – В бою каждый за себя дерётся, чтоб врага забить и друга выручить. А вот кто их в бой повёл? Под чьим стягом шли? Правы они или нет? Внутри-то что у них, за что дерутся? Только за добычу? А может, за большее? Тебе, дядя Хельги, не хочется, чтобы о тебе правнуки и их правнуки помнили и говорили: вот, такой был, великий Хельги? А за что дерутся эти новые, ты знаешь?

– Эти точно за хабар! – Хельги хохотнул.

– Не-а. Вернувшись, своему жрецу они скажут, что с погаными воевали ради славы своего бога, и так оно на самом деле есть. Не ради себя, не ради своего имени и семени, а ради нового бога. Они отдали ему всё, что добыли их отцы, отдали ему свою силу и слабость, ему и отвечать за всех, кого они убивают. Он их грехи искупает. Потому все они – трусы, трусы по клятве и вере. Пусть даже дерутся храбро, но поклялись-то они быть трусливыми!

– Ну и что тебе с того, парень? – спросил Хельги добродушно. – Кинь пустое. Дерутся храбро, да и ладно. Я тебе вот что скажу: ты в душу людям не лезь, если хорошим вожаком хочешь стать. Пусть их. Конечно, ты у нас колдун и с нечистью, и с людьми важными знаешься. А нам-то зачем про то думать? И людям-то всё равно. На лучше, хлебни ещё бражки.

– Тебе всё равно, кто в твою душу вкладывает радость и ярость?

– Да брось! Не хочу про это говорить. Ты уж извини, у меня от длинных слов во лбу трещит. Ты мне лучше меч свой покажи. Нет, не отцов, а твой, серый этот. Вправду говорят, что он камень рубит? И ты сам его выковал? Ну? Подумать только! – Хельги аж языком зацокал от восхищения.

Инги, краснея и стараясь не смотреть в хитрые, прищуренные глаза собеседника, протянул меч.

– Где-то я такое видел, – протянул Хельги задумчиво, глядя на узор клинка. – Говорят, изредка привозят такую сталь с дальнего полдня, где солнце весь год стоит высоко в небе и жуткая жара. А ты, говоришь, сковал в самый лютый мороз? Ну-ка! – И, к ужасу Инги, приложил к лезвию ноготь.

– Дядя Хельги! – только и успел выдохнуть.

Тот не вздрогнул. Посмотрел на побежавшую по пальцу струйку, деловито вытянул из-за пазухи тряпицу, помогая зубами, замотал и завязал. Повязка тут же потемнела, набрякла красным.

– Вправду говорят, охочи твои мечи до крови, – сказал, усмехнувшись.

Поутру пошёл серый дождь, и люди, сновавшие под ним, казались серыми невзрачными зверьками, мелкими и тщедушными. Почти все пожитки погрузили накануне и сейчас затаскивали последнее, прощались с теми, кто оставался на берегу, били по рукам, договариваясь насчет оставленного либо насчет будущий добычи, допивали прощальную чарку. Инги стоял на берегу, глядя, как молодая его ватажка, растерянно переглядываясь, грузится на корабли – на два кнорра Хельги, похожих на скорлупы, широких и емких, с прочными округлыми бортами. Все уже знали, что делать, приглядывать за людьми не требовалось, но Инги по-прежнему стоял, ожидая. Пришёл откуда-то, залез в душу странный, чужой страх: вот ступишь на качающееся дерево, исчезнет твердь под ногами – и всё оборвётся, кончится, развалится, рухнет трухлявым стволом. Как складно устроена жизнь на этой земле! Поверив чужим словам, пришли люди, собрались идти в неведомые, опасные земли, и у своих отпросились, и припасов сумели раздобыть, и всё нужное для жизни собрали – и всё согласно друг с другом, всё по цепочке слов, протянутых друг к другу. Казалось: прищурься, увидишь её, эту сеть, которую люди плетут между собой, увидишь её исток, уходящий в небо, в руки тех, кто устроил людскую жизнь и дал им землю. А впереди – серая бездна, над которой ни слов, ни тепла. Только шагни – назад хода нет.

– Чего-то вожак ваш на бережке застрял, как истукан, – заметил Хельги, ухмыляясь. – Ты б его кликнул, что ли. А то ненароком без него отплывём.