правописание узаконить) и, всё же, из людей его общественного уровня он отличался какой-то интеллигентностью. Всегда аккуратно одет, выбрит, никаких пьянок, никакого мата. Видно было, что он из другого круга, чем тот, в который попал после освобождения.

Ума он был недюжинного, так что, будучи простым санитаром, он при необходимости делал вскрытие без врача – явление уникальное, и диктовал секретарю описание состояния организма по результатам вскрытия, свободно владея необходимой латинской терминологией. Было это, конечно, не часто, в каких-то исключительных случаях, вероятно, но я это сам видел. Медицинское «образование» он получил на колоссальном количестве вскрытий, слушая при вскрытии вместе со студентами несколько лет, по несколько раз одни и те же лекции, на разных примерах особенностей болезни с каждой группой студентов, и то, что слышал, не пропускал мимо ушей! Во время лекции он не отвлекался, не думал о чем-то своем – он слушал, понял связь между словами лектора и вскрытым организмом, понял и запомнил.

Уважению со стороны профессуры, врачей и лаборанток способствовали его вежливость при общении с окружающими, холёное лицо, золотозубая улыбка и, безусловно, понимание того, что Телесфор Францевич понял и усвоил лекции и, как следствие, уверенность в том, что его можно попросить сделать не только вскрытие без врача, но и провести со студентами занятие по технике вскрытия. Это ставило отца как бы на уровень специалистов, но при этом папа никогда не забывал «кто есть кто», а это ещё больше поднимало к нему уважение.

В Архангельске, папа приучил меня перед едой неукоснительно мыть руки. Ел и играл я в комнате, которая примыкала к помещению, где проводилось вскрытие. Всё было очень чисто, как в медицинском учреждении. После вскрытия отец в препарационной снимал перчатки, и, выйдя оттуда, мыл с мылом руки и протирал их спиртом. Если я садился за стол, не помыв с мылом рук, папа, ни слова не говоря, со всего маху стеганет меня по спине узким ремнем, которым он, как тогда было модно, подпоясывал косоворотку. Было очень больно, но я не плакал. Я вскакивал со стула и со словами: «Ой, папочка, забыл!» бежал к умывальнику. После нескольких «напоминаний» я хорошо усвоил урок.

Мои каверны заливались жиром. Нет, я не стал жирным или толстым, я остался нормальным, но питание было очень калорийным и, по тем временам, вкусным.

Борщ – это свёкольник (свёкла и картошка), сваренный с большим куском копченой грудинки или корейки, и заправленный большим количеством сметаны.

Яичница – это в небольшой кастрюльке с ручкой растопленный большой кусок сливочного масла, в масло положена Краковская колбаса и туда же разбиты два или три яйца. Всё это закипает, но так, что яйца остаются «глазуньей» затем туда кладется столовая ложка сметаны.

На ужин я брал с собой на квартиру французскую булочку и бутылку молока или кефира.

Чрезмерно жирные обеды привели к тому, что у меня развился катар желудка, но это стараниями профессуры незамедлительно вылечилось.

По нынешним взглядам это было неполноценное питание, – фрукты отсутствовали совершенно, но главная цель – поправить здоровье, была достигнута.

В те далёкие времена, ещё жива была память о ещё более далёких временах, когда главным стимулом деятельности для многих было достижение сытости. Папа рассказывал, как откармливали свиней зажиточные хозяева, когда он жил в Белоруссии.

Сначала кормили отрубями, потом, когда свинья пресытится, ей замешивали тесто, когда и тесто свинье надоедало, её ставили в клетку, где ей негде было двигаться, и кормили печёным хлебом. Сало было, он показывал рукой «Во» – на семь пальцев. Я вспоминаю, что по публикациям наших газет, главным трофеем и для немцев, когда они занимали Украину и Белоруссию и в Первую, и во Вторую Мировые войны, было сало! Может быть, мы свои идеалы приписывали немцам? Да нет, об этом же свидетельствует немецкая художественная литература первой половины XX века.

Во второй половине ХХ века жирную свинину покупали неохотно. При Хрущеве усилия свиноводов были направлены на то, чтобы производить «беконную» свинину. На рынке сало стало в два, в три раза дешевле свиного мяса или свинины «с прожилками».

Всё же, несмотря на сытую жизнь, на уважение окружающих, папа не мог примириться с советской властью. В Белоруссии он был самостоятельным хозяином – сам себе хозяин. Глава семьи, Хозяин дома, полей, красивых лошадей, новых механизмов. Выйдешь на крыльцо и видишь, как до дальнего леса колосится хлеб на твоем поле. В 88-м мне показали это поле.

А имя-то, какое ему дали родители – Телесфор!

Теле с Фор

Далеко и Впереди.

На этот раз, жили, вернее, ночевали мы с папой в доме, где папа снимал угол. Я всегда считал, что это был принадлежащий одной хозяйке частный дом, в одной из комнат которого мы и снимали угол. Но сейчас меня посетило сомнение, дом был двухэтажный и он был весь забит жильцами и ещё в придачу, в комнате, в которой жил папа, она сдавала два угла – папе и ещё одному жильцу. Скорее всего, раньше это был ее дом, потом дом реквизировали, а ей оставили маленькую спальню и комнату. Чтобы прожить, она сдавала в ней два угла.

Второй жилец этой комнаты занимался извозом, т. е. имел лошадь с телегой и у пристани или у базара подряжался кому-нибудь что-нибудь подвезти, он был частником – свободным предпринимателем. Последним из могикан. Вечерами этот жилец иногда доставал скрипку из футляра и играл трогательные мелодии. Кто знает, кем был раньше этот извозчик, играющий на скрипке и снимающий угол.

Один угол в этой комнате был забит иконами. Надо отдать должное культуре жильцов – все молились тихонько, и отец перед сном тихонько бормотал молитву.

Но иногда, когда хозяйка вечером молилась, я, читая Дон-Кихота, не мог удержаться от смеха, и хозяйка меня тихонько бранила: «У, чертёнок, бесовские книжки читаешь». Впрочем, её книги – Евангелие и житие многочисленных святых – я тоже прочитал, как обычные сказки. Если бы меня кто-либо всерьёз попытался убеждать, что можно воскресить мертвеца и что черти существуют на самом деле, я бы воспринял это, как аналог галлюцинаций Дон-Кихота, вызывающий добрый, но неудержимый смех, или снисходительную улыбку.

Я не помню детворы этого дома, но детвора была. Во дворе мы играли в малоподвижные игры, – двор был маленьким. Штабель досок во дворе был для нас то автомобилем, то пароходом.

Напротив дома была трамвайная остановка. Мы становились на подножку заднего вагона, двери трамвая, по крайней мере, летом не закрывались, трамвай трогался, разгонялся, и мы прыгали с трамвая на ходу, соревнуясь, кто дальше проедет и, следовательно, на большей скорости спрыгнет.

На втором этаже дома жила билетёрша из цирка. Я приходил к перерыву, и она давала мне контрамарку. Таким образом, я летом посетил все представления цирка.

Ещё в первый приезд к отцу с мамой, т. е. в первом классе, мы были один раз в цирке. Выступали дрессированные хищники. За прутьями, ограждавшими арену, на стороне зрителей стояли униформисты с большими револьверами в руках. Не знаю, были ли эти револьверы бутафорскими, но это для зрителей создавало атмосферу напряженности. На арене был и дрессировщик удава, через несколько лет прошел слух, что удав задушил дрессировщика.

Когда я был со своими детьми в цирке Шапито в Куйбышеве, то увидел, что за тридцать лет в цирке ничего не изменилось: тот же КИО – теперь другой, но женщину пилят по-прежнему. Стальные шары скатываются на загривки силачей, воздушные гимнасты, эквилибристы, канатоходцы и наездники демонстрируют свою ловкость. Тигры, львы, медведи, одноколёсные велосипеды, клоуны и дрессированные собачки восхищают и веселят. Т. е. еще в начале двадцатого века цирк достиг предела своих возможностей, но подрастают новые дети и для них цирк всегда новый.

Впрочем, раньше в цирке выступали борцы классического стиля, – Иван Поддубный выступал. Именно в цирке они разыгрывали первенства и устраивались поединки знаменитостей. Сейчас этого нет.

Сейчас, в начале ХХI века, по радио передают