– А то вы не знаете! – проворчал Дуров. – Вам что, следователь ничего не рассказал?

– Нет, – честно ответил я. – Вчера он допросил меня в кабинете Саламонского, но ничего, кроме некоего нового поворота в деле, так и не объявил.

– Новый поворот! – скривился Дуров. – А знаете, что этот так называемый новый поворот это я!

– Как?

– А вот так! Знаете ли вы, что пока я был на арене, полиция обыскала мою гримуборную и нашла пузырек из-под яда?

– У вас?

– Да! Мне пришлось задержаться чуть не до полуночи для допроса.

– Что же вас спрашивали?

– Да вот – откуда у меня этот чертов… Этот чертов пузырек! – Дуров сжал кулаки и поднял их. Он был на грани бешенства.

– А откуда он у вас? – спросил я, как мне показалось, предельно осторожно.

Дуров аж взвизгнул:

– Да не знаю я! Не знаю я!

Внезапно он остановился, почувствовав, что позволил себе лишнее, откашлялся и продолжил:

– Прямых улик против меня нет. Пока. Ясно, что кто-то подкинул мне этот пузырек. Если учитывать, что наши не самые… светлые отношения с Артуром были известны всем… Что же, хитро, да. В любом случае, этот сыскной хорек предписал мне из города не уезжать и быть готовым по первому требованию явиться для дачи новых показаний. Каково?! Я что, должен сидеть день и ночь в ожидании, когда меня вызовет околоточный? Может, мне и сухари сушить уже прикажете? А? А когда же я буду работать? А?

Видя, что Дуров в состоянии истерики, я решил успокоить его единственным способом, который знал и которым пользовался сам. Я достал из буфета бутылку рябиновой настойки на хорошем шустовском коньяке и налил Владимиру Леонидовичу – да не в водочную рюмку, а в лафитную, побольше. Впрочем, и себя не обошел, плеснул во вторую – даром, что ли, Маша накануне их так хорошо протерла старыми газетами?

– Вот, выпейте, Владимир Леонидович. Успокаивает.

Он принял от меня настойку.

– Я уж со вчера успокаиваюсь. На время вроде как отпустит, а потом снова накатывает.

– А вы его встречным палом! – приободрил я Дурова, и мы одновременно выпили.

– Ну как, полегче? – спросил я дрессировщика. Но тот только устало махнул рукой.

– Это ведь еще не все плохие новости, Владимир Алексеевич.

– Что же еще случилось?

– Утром вывесили новую афишу. Рождественского представления. Саламонский приставил к ней дворника. Сами знаете зачем. Вот стоит наш дворник, добрая душа. Еще утро. Дети играют, кричат. И тут подлетает к нему стайка детишек. Начали снежками кидаться. И все по нашему дворнику норовят. Он их метлой, а они – ни в какую. Дразнят его. Снежками норовят в лицо запустить. Понятно, что он не выдержал, погнался за ними.

– Череп на афише? – спросил я, мрачнея.

– Да. Вернулся, а череп уже там. Сейчас афишу сняли, новую рисуют. Но до Рождества еще два дня. Думаю, этот череп опять появится.

На меня навалилась ужасная тяжесть. Значит, кошмар со смертью Гамбрини не закончился. И слово, данное мной Саламонскому, придется держать.

Дуров, слегка пошатываясь, встал и объявил, что пойдет домой, немного поспит. Я обещал держать его в курсе всего, что узнаю. Он кивнул, поморщился и стал надевать шубу. Не без моей помощи. Я даже выскочил за ним на улицу и свистнул «ваньку», чтобы знаменитый дрессировщик не замерз по дороге в каком-нибудь сугробе.

Но не успел я вернуться в дом, как заметил на углу паренька, дрожащего от холода. Он обернул шею старой занавеской. Красные руки прятал в карманы старой гимназической куртки со споротыми пуговицами, которые, вероятно, продал за копейку на барахолке.

– Ты чего тут стоишь? – строго спросил я.

– Дядя, ты не Гиляровский случайно?

– Ну!

– Тебе письмецо передать велели.

– Кто?

– Да конь в пальто. Говорить не велено.

– Ну, давай письмецо.

– А на чай?

Я достал двугривенный и кинул его парню. Тот схватил монету на лету и вытащил из кармана заклеенный измятый конверт.

– Чего же помял?

Но ответа я не услышал – паренек уже сбежал.

Я вернулся в дом и, пользуясь тем, что Маша с сестрой еще не вернулись, налил себе еще рябиновки и вскрыл конверт. В нем было не письмо, а записка, написанная женским почерком:

«Приходите в семь вечера к цирку. Мне очень нужна Ваша помощь. Лиза Макарова».

Снег падал почти отвесно – ветра не было. Он блестел в свете фонарей, стоявших вдоль бульвара. Новую афишу еще так и не вывесили, и у входа в цирк Саламонского было безлюдно. Я прождал почти четверть часа, как большая дверь приоткрылась, и Лиза выскользнула наружу.

– Это вы? – спросила она меня.

Я сдвинул папаху на затылок и стянул шарф с подбородка.

– Я.

– Идемте скорее!

Она ухватила меня под руку и прижалась своим телом так, будто мы уже были любовниками и шли в гостиницу.

– Куда? – спросил я, млея.

– Тут недалеко есть маленькая кофейня. Идемте скорее!

Ее маленькая, но сильная рука уверенно задала направление – мы прошли вперед, молча пересекли Трубную площадь и свернули в переулок направо. Я даже немного расстроился – если бы Лиза повела меня налево, мы попали бы на Грачевку, в район «красных фонарей». И тогда самая моя смелая фантазия вполне могла стать реальностью. Но – нет так нет.

Действительно, это было маленькое кафе. Я бы сказал, маленькое гибнущее кафе – обстановка тут была несколько обветшалая, стулья хоть и венские по виду, но изготовленные явно в какой-нибудь подмосковной мастерской. Скатерть на столе пытались отстирать от пятен, однако они так и не сошли полностью. И еще в воздухе пахло не кофе, а скорее сивушным перегаром. На столах стояли керосиновые лампы с коричневыми подпалинами копоти на стеклах. Но я решил не обращать на все это никакого внимания. Понятно, что Лиза не была богачкой, а потому такое захудалое место было ей привычней, чем сверкающие большими чистыми стеклами и позолотой кофейни недалекой Тверской.

Худой, как кляча конки, половой принял у нас заказ на чашку шоколада для мадемуазель и стакан глинтвейна для меня. Лиза скинула свою шубку прямо на соседний стул, и я последовал ее примеру.

– Вы прекрасно выглядите, но очень бледны, – сказал я. – Что-то случилось?

– О, да! – сказала она горячо. – Я погибла!

Я аж крякнул от неожиданности.

– Я погибла, если мне никто не поможет. Но мне никто не поможет. Мне не у кого просить помощи.

– Да что такое?