Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слава Брусилова померкла после поражения под Тарнополем. Необходим был новый главковерх, и Савинков снова выдвинул кандидатуру Корнилова. На этот раз военный министр, Керенский, только что подавивший в Петрограде вооружённое выступление гарнизона, колебался недолго. „Отношение ген. Корнилова к вопросу о смертной казни, его ясное понимание причин Тарнопольского разгрома, его хладнокровие в самые трудные и тяжкие дни, его твёрдость в борьбе с большевизмом… поселили во мне… уверенность, что именно ген. Корнилов призван реорганизовать нашу армию“, — писал Савинков.
18 июля, пробыв в должности командующего фронтом всего неделю, Корнилов был утверждён верховным главнокомандующим. Его карьера достигла зенита».
Спустя 60 лет Шкловский рассказывал Владимиру Лифшицу[24]: «В Первую мировую войну мне вручал Георгиевский крест генерал Корнилов. Хотел целоваться. А я не хотел. Подставлял щёку…»
В своём дневнике 1917 года Корней Чуковский описывает вернувшегося с войны Шкловского: «24 июля. Мы пошли в Интимный театр и видели там Виктора Шкловского, к-рый был комиссаром 8-й армии. Он рассказывает ужасы. Он вёл себя как герой и получил новенький Георгиевский крестик. Замечательно, что его двоюродный брат Жоржик ранен на западном фронте — в тот же день. Когда Шкл. рассказывает о чём-ниб. страшном, он улыбается и даже смеётся. Это выходит особенно привлекательно. — „Счастье моё, что я был ранен, не то застрелился бы!“ Он ранен в живот — пуля навылет — а он как ни в чём не бывало».
Сентиментальное путешествие только начиналось:
«Человек спит и слышит, как звонит звонок на парадной. Он знает, что нужно встать, но не хочет. И вот он придумывает сон и в него вставляет этот звонок, мотивируя его другим способом, — например, во сне он может увидать заутреню.
Россия придумала большевиков как сон, как мотивировку бегства и расхищения, большевики же не виновны в том, что они приснились.
А кто звонил?
Может быть, Всемирная Революция».
Персидский ковёр состоит не из ниток, а из судеб. Различить их можно, только приблизив глаз вплотную.
Шкловский уехал в Персию.
Поехал он туда со своим знакомым Таском, комиссаром Временного правительства[25].
Там Шкловский встретил одного старого знакомого, который «был в панике»:
«…он приехал на Восток и ждал Востока пёстрого, как павлиний хвост, а увидел Восток глиняный, соломенный и войну совершенно обнажённую. Нигде не была так ясна подкладка войны, её грабительская сущность, как в персидских щелях. Неприятеля не было. Где-то были турки, но они отделены от нас горами с непроходимыми перевалами, где верблюд проваливался в снегу по ноздри. Конечно, турки только с невероятными усилиями могли проникнуть к нам, как они и сделали в 1914 году.
Но дело было не в них. Дело было в Персии, занятой русскими войсками уже 10 лет.
Мы пришли в чужую страну, заняли её, прибавили к её мраку и насилию своё насилие, смеялись над её законами, стесняли её торговлю, не давали ей открывать фабрик, поддерживали шаха. И для этого нами держались войска, держались даже после революции. Это был империализм, и главное — это был русский империализм, т е империализм глупый. Мы провели в Персию железную дорогу, создали в Урмийском озере флот, провели колоссальное количество дорог по долинам, проложили дороги через перевалы, в которых со времён Адама не было никаких дорог, кроме ишачьих троп, где курды только кострами выжигали самые тяжёлые места и выковыривали потом раскрошенный камень чуть ли не ногтями.
Денег в Персию было убито много. И всё это было бесполезно, всё это был крепостной балет. Мы жали и душили, но не ели труп».
Говорить о конкретных датах сложно.
Когда Шкловский писал биографию Льва Толстого, то сам заметил следующее: «Лев Николаевич, рассказывая про Герцена, вспоминал, что встречал его полтора месяца каждый день; получается — сорок пять раз, но Толстой находился в Лондоне шестнадцать дней — значит, через пятьдесят почти лет эти дни по своему значению, по резкости мыслей, много раз передуманных, утроились».
Так и здесь — перемещения Шкловского по земле вплоть до середины 1920-х годов имеют стёршиеся даты и не имеют точных координат.
В этих скитаниях родилась масса точных наблюдений и метких слов — неустойчивая, взрывчатая смесь.
Что-то вроде пироксилина.
Так выпало Кавказскому фронту, что он остался вне внимания обывателя.
На Кавказе воевали всегда, и то, что случилось там во время Великой войны, провалилось в кровавую яму всеобщей истории. Нет, спроси армянина, что там было, и как армянин он тебе скажет, даже если он сидит у лотка с апельсинами где-нибудь в Архангельске.
Он тебе расскажет и про 1915 год, и про город Октемберян.
Но прочий народ только удивится.
А армянская армия ещё в мае 1918 года дралась с турками у Сардарапата. Она не пустила их в Северную Армению, и оттого там стоит большой памятник. История армянской войны при советской власти не была тайной, но не была и обшей историей. Оттого о резне и войне говорили южнее Кавказского хребта много, а севернее его — мало.
И оттого история эта рассказывалась в разных местах страны по-разному: где глухо, а где скорбно.
Если разглядывать карту военных действий, то видно, каким лакомым куском для любителя альтернативной истории эта война является.
