Мне место это не нравилось. Какая-то нечистота тут была, хотя никто и не нагадил в пустом облупленном парадном, да и пахло тут не затхлостью, а, как везде, пылью и прессованным временем.

Семецкий, чуя, что дело пахнет жареным, сказал, что будет спать в дальней комнате, потому что оттуда лучше вид. Вид, как же! Поверил я в этот вид, наверняка он просто рассчитывал удрать, спрыгнув вниз, на ржавые крыши пристроек. Будь моя воля, я посоветовал бы ему это сделать, не дожидаясь оказии, просто так, профилактически. Мне не хотелось ничего спрашивать, и я ждал неизвестно чего. Так прошёл день, и я заснул, просыпаясь несколько раз в темноте и осоловело посматривая по сторонам.

Надо было собираться, но Математик велел нам не разговаривать и ждать. Нужные ему люди появились только к следующему вечеру.

Мирзо услышал шорох в доме раньше нас. Математик тут же припёр дверь в ту комнату, где спал Семецкий, здоровенным брусом. Но звук этот тут же и стих. И мы провели день, тихо перемещаясь по комнатам и говоря шёпотом.

От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине неё, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо меня ливанул дождь старых газет и журналов.

Сто лет назад это были, наверное, книги в твёрдых переплётах или сборники по статистике какого-нибудь профессора экономики, а я отправил вниз подшивки «Знамени» и «Нового мира» тех журналов, что я читал когда-то в заброшенной библиотеке близ метро «Аэропорт». Времена поменялись и ценности тоже. Я заглянул вниз и увидел, что на нижнем этаже дыра тоже симметрична моей и в темноте вовсе не видно, в какую преисподнюю отправилась настоящая литература прошлого века.

Потом я нашёл шкаф, в котором обнаружился труп крысы высохший и мумифицированный. Рядом были пластиковые корытца, и в них, наверное, раньше была еда, превратившаяся в серый прах. Наличествовали даже бутылки: одна разбитая и вторая просто пустая с выкрошившейся пробкой. Ничего больше тут не было, только в дальней комнате я нашёл настоящий письменный стол, заваленный пыльными книгами. Рядом на стене было написано непонятное: «Лукас, я на Ваське», какая-то белиберда и странные каракули. Там были изображены два человечка друг на друге и странное существо с поднятыми руками справа от них. Этот рисунок явно изображал ядерного мутанта, пришедшего пожрать спящих селян. Для полноты картины неизвестный художник пририсовал ко рту мутанта воздушный пузырь с какими-то стёршимися уже от времени словами в нём. На столе стоял старинный телефонный аппарат с диском. Машинально я поднял трубку, и вдруг в ней затрещало. «Чёрт, что это, подумал я, неожиданная электризация, что ли? Какие-нибудь слабые поля?» И я очень аккуратно положил трубку на рычаги. Утром заявился Семецкий. Как я и думал, предчувствуя стрельбу, он спрыгнул на жестяную крышу и, обежав вокруг дома, нашёл себе индивидуальную нору. А теперь снова поднялся по лестнице, идя на звук наших голосов и запах разогретых консервов. Вот начисто не было у этого человека чувства самосохранения, вот что я скажу. Мы вышли и безо всяких приключений добрались до реки. Немного пугало меня только то, что обсыпанная цветочной пыльцой голова моя странно чесалась. Выходило, что идти нужно через Троицкий мост к Марсову полю, чтобы пройти на ту сторону. Так мы и пошли. Семецкий приставал со своими разговорами к Математику, Мирзо молча шёл рядом, а мне Владимир Павлович тайком сделал знак поотстать.

Когда мы чуть притормозили, Владимир Павлович тревожно сказал:

— Ты пойми, мы им больше не нужны. Мы были им нужны, когда ты был пилотом. Теперь самолёт у нас разбит, и деваться нам некуда. Пилот им не нужен.

— Почему? Шасси можно починить. Нанять питерцев…

— А что им тут пообещать? Проживание в Изумрудном городе? Не смеши. К тому же всё равно придётся одного, а то и двоих из нас грохнуть. Мы все не поместимся в кабине. Ты посмотри на Семецкого, у него интуиция звериная, чистая, потому что он и сам по себе просто зверёк. Все поэты, говорят, звери. Он оттого так и ходит за нами, что звериным своим чутьём понимает: ему нужна защита. Он думает, что мы заменим ему друзей. Но мы исчезнем, а он останется здесь, живой или мёртвый. Тут его дом. А вот по дороге в Москву, если у нас, конечно, будет шанс отправиться в Москву, отдуваться в любом случае придётся нам с тобой. Или мы станем просто не нужны. Стреляные гильзы и то нужнее, чем мы, — из них можно сделать массу полезных предметов.

— Можно, конечно, стать заправскими слугами-носильщиками. Вот утром они проснутся, и мы побежим и подадим им кофе в постель.

— Слыханное ли дело, чтобы взрослым мужикам подавали кофе в постель? Чё ты гонишь? Какой кофе?

— Это цитата какая-то, я не знаю, — пытался я его перебить.

— Всё равно, ты умеешь что-нибудь незаменимое делать? Вот то-то. Я нет. Кажется, нет. А ты?

— И что делать?

— Думать, Саша. Молча и тихо думать, как мы можем с ними сжиться. Пока сила на их стороне, и бунт на корабле я не устрою, да и тебе не советую. Надо вступить с ними в симбиоз, сделать так, чтобы нашим упырям было выгодно быть вместе с нами, а не пустить нас в расход при первом удобном случае.

Я сопел, думая, как это я могу быть ещё полезен, кроме как бессмысленное вьючное животное. Кофе, что ли, по утрам варить? Да нет тут никакого кофеина, кроме как в таблетках.

— К тому же, — Владимир Павлович, видимо, решил меня добить, — а с чего ты решил, что он из Изумрудного города?

— Он сам сказал, что… — начал было я и осёкся.

Ну да, я всё время принимал это как само собой разумеющееся. Откуда ещё может быть этот человек с его знаниями, с его экипировкой. Вон даже бензин у них свежий, и приборы эти… Откуда такое может быть, где всё это может, нет, не храниться, а производиться? А Владимир Павлович прав, ходили разные слухи. Например, у нас в Москве говорили, что есть такая реальная сила бауманцы. То есть на станциях метро и в подземных бункерах рядом с Училищем имени Баумана, которое давно пало университетом, собрались не учёные, а инженеры и образовали свою технократическую коммуну. И в отличие от «чистеньких» университетских, бауманские занимались реальной инженерией, прикладными работами, многажды выходили на поверхность и незримо боролись с «университетскими» за власть. Впрочем, это были только слухи. Мы уже целую вечность жили в мире, в котором всё было построено на слухах, да только целую вечность мы научились этим слухам не доверять. Я почесал голову и понял, что у меня активно вылезают волосы. Я лысел, как облучённый, но облучённым точно не был. Более того, я чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые часы на поверхности, и уж куда лучше, чем когда приземлился на нашем спортивном Яке на набережной близ Финляндского вокзала. А потом я с тревогой подумал: «Вдруг мне придётся прожить всю жизнь здесь? Что тогда?» Но я утешил себя тем, что жизнь на поверхности, да и в петербургском метро при этих раскладах у меня будет не очень длинная.

Вертя головами, мы перешли мост. И опять ничего опасного мы не увидели: всё та же Нева, та же тихая погода и почти стеклянно-ровное течение воды. Мы двинулись к дворцу не по набережной, а по Миллионной, сверяясь с номерами домов. Что-то не понравилось на набережной Математику, и никто с ним, даже наш поэт, не спорил.