Маша хотела было огрызнуться, но, облегченно сообразив, что, вероятно, никто на работе еще не знает о ее материнском позоре, просто буркнула: к сыну пришла.

– А, ну-ну, – равнодушно отозвалась сменщица. – Вот он, кажись, идет.

Маша проследила за ее взглядом, заранее радуясь, и… обомлела – как к месту примерзла.

Через небольшой, развоженный машинами заводской двор шел ее сынок, ее Вадичка. Шел поспешно, потому что пытался поспеть за… да, за этой носатой дылдой, которая брезгливо смотрела себе под ноги, в снежно-грязевую жижу, стараясь перепрыгивать через лужи. Вадик ей что-то говорил, заглядывая в лицо, а она даже не поворачивалась к нему.

У Маши не получилось даже закричать, даже ахнуть… От этого зрелища дыхание перехватило так, что не было сил ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но, понимая, что надо немедля бросаться на помощь погибающему у нее на глазах сыну, Маша, нет, не побежала – ноги не слушались, воздуха не хватало, – пошла на сына и его собеседницу решительно и обреченно, как с последней гранатой на танк. Заваливаясь вперед, куда влекло ее тяжелое, грузное тело, она двинулась неверными шагами наперерез ничего не замечавшей парочке. В руке у Маши случился целлофановый пакет с пирожками, уже чуть засохшими. Вот ими-то Маша и огрела носатую по голове, сбила ее тоненькие, в золотой оправе очки, потом хлопнула еще раз и еще – куда попало. Бить было неудобно, пакет выскальзывал и шлепал, скорее всего, не больно.

Девка, не поняв по первости, кто и чем ее колотит, обернула к Маше донельзя удивленное лицо, с жалко моргающими подслеповатыми глазами, получила очередной шлепок и отступила на шаг. Вадим, замолчавший на полуслове, только через несколько секунд пришел в себя и бросился спасать свою кралю. Он перехватил материну руку с пакетом, крикнула: «Мама, прекрати, прекрати это немедленно!» Девка, пригибаясь, как под обстрелом, побежала через двор к проходной.

Маша, неспособная даже как следует выматерить мерзавку вслед, пыхтела, вырываясь из рук сына, державшего ее за оба запястья. Пакет с пирожками выскользнул из Машиной руки и упал в грязь. Тут к ним подбежали люди, Вадика оторвали от матери, а Маша сгоряча попыталась въехать по физиономиям и своим защитникам тоже.

… В себя пришла Маша только сидя в помещении, где пили чай и ночевали дежурные. Было жарко, сильно болело сердце, и Маша тихонько стонала – от этих своих стонов она и пришла в сознание. Рядом стояла заводская фельдшерица в белом халате и щупала Машин пульс. Ладонь у нее была такая же мягкая и влажная, как у Настьки, и Маша зло вырвала руку.

– Вы как себя ведете, женщина?! – возмутилась не ожидавшая этого фельдшерица. – Это что за дикость вы здесь вытворяете?

– Уйди, шалава, а то хуже будет, – пробормотала Маша, пытаясь неверными руками заправить за ворот пальто выбившийся шарф.

– Это смотря кому, – многозначительно произнесла медичка и захлопнула саквояж, стоявший рядом на столе. – Домой-то сами доберетесь?

– Не твоя печаль, – с трудом ворочая высохшим языком, ответила Маша и тяжело поднялась.

Медичка, тихо хмыкнув, удалилась из дежурки, и Маша тоже, чуть поувереннее ощутив себя на ногах, двинулась к выходу. Мимо вахты, где должна была находиться ее сменщица, несомненно все от и до видевшая, Маша прошла, глядя в пол. Никто ее не окликнул, не спросил, что случилось. Сына во дворе тоже не было. Хотя, может, и к лучшему. Как и о чем с ним говорить, Маша все равно не знала.

Ожидая автобус, она порылась в сумке, нашла сумочку с лекарствами и положила под язык валидол. Стало лучше, но ненамного. До дома Маша добралась уже в сырых ноябрьских сумерках. Первый снег растаял, оставив по себе еще большую слякоть и темень.

«Значит, это Вадимка не просто из дому сбежал – сбежал, чтобы с этой сыкухой встречаться, – соображала Маша, лежа одетая, поверх покрывала у себя в комнате. – Не оставляет ее, все надеется… И она тоже – думает, если я его отговаривать не буду, то у них все хорошо станет! Вцепилась в него когтями своими… А он-то, он-то! На мать руку поднял! Девку защищать вздумал! Хорош сынок, нечего сказать!»

Но надо было подниматься, привести себя в порядок, разогреть ужин Володеньке.

«А ну как Вадимка ему позвонил или они где-нибудь встретились? – испугалась Маша. – И Володенька мне сейчас начнет высказывать? И ведь много выселковских на заводе работают, могли видеть, как я ее… Вдруг передадут? Специально ждать станут, у дома там или прямо на остановке».

Передать грязную сплетню по назначению – в этой эстафете жителям Выселок не было равных. Нашептать, что, мол, твой – или твоя – гуляет – ты того, примечай получше… Это они умели! Чтоб потом прислушиваться, как скандалят и бьют посуду соседи… Лучшего развлечения местные не знали и знать не желали.

Не решаясь даже представить, как она будет объяснять Володе свои последние подвиги, Маша плюхнула на плитку сковороду и принялась жарить сосиски с картошкой. Не бог весть что, но лучшего она приготовить не успевала.

Володя пришел вовремя, спокойно поздоровался, спросил, как Маша себя чувствует, и сел ужинать. С Машиных плеч как гора свалилась – ничего не знает, ничего! – и она сделалась с сыном очень нежна. Вот он-то ее не покинет! Хоть и не похож он на нее так, как Вадим, а все-таки он лучше. Мать больше ценит.

Ночь Маша проспала спокойно, хотя, кажется, видела во сне, как истово лупит эту курву пирожками. А та-то от Маши драпанула, у-у! Но вот утром… Как показаться на работе после такого? До старшего сына не дошло… А до заводского начальства? А, как-нибудь… Скажу: «Она к моему сыну на шею вешается, проходу не дает…» Наглая, наглая!

К проходной Маша подошла решительной походкой – настолько, насколько позволяли давно не слушавшиеся ноги. Она расписалась, стараясь не смотреть в лицо сменщице, во всех полагающихся бумагах и журналах и села на тонконогий стульчик, застеленный в четыре сложения чьей-то старой клетчатой шалью. Ничего особенного пока не произошло. Через полчаса пошли конторские, и тоже вроде никто как-то по-особенному на Машу не глядел, ничего не говорил, не посмеивался. Через некоторое время стали проходить по пропускам командировочные, курьеры – все как обычно. Маша уже начала думать, что ее вчерашнему рукоприкладству хода не дали. Ну да, она же с собственным сыном сцепилась, поучила его по-матерински… Кому какое дело? А девка… Ну, командировочная какая-то, сегодня есть – завтра не будет.

Но за полчаса до обеда к ней подошел начальник охраны, что случалось довольно редко – только если на завод приезжали важные гости.

– Марь Степанна, – сказал он как бы между прочим, – в кабинет главного инженера подойдите, пожалуйста.

У Маша от недоброго предчувствия сжалось сердце.

– А чего это? – поджала она губы.

– Вам там все скажут.

– И чего это я там не видела? – тихо, но так, чтобы слышал начальник, пробормотала Маша, но подчинилась: куда ж денешься?

Ей здесь пенсию получать, одно это и держит.