— А, и еще, Скотт, извините.

— Да, Тибор?

— Аркадия — это не мифическое место, как Эдем. Это реальная часть Грекланд…

«Греция (страна)».

— Реальная часть Греции. Она символизировала вначале зеленую идеальную жизнь на природе, но потом узнали, что аркадийцы были очень необразованные и буйные и грубые. Для умных людей Аркадия после этого была символом глупой попытки интеллектуалов видеть счастье в дикарях.

Молчание.

— Угу, отлично. Благодарю вас, Тибор.

— Это не хорошо, — настаивает Жофи. — Это простой вопрос, да? Думает ли он, что это правда, что он спас нас от русских тем, что любил смотреть «Эм-ти-ви»?

Иштван, молодой политик, член одной из новых партий, который через шесть лет станет министром внутренних дел, отвечает:

— Это Маркс наизнанку, и, я думаю, да, он, наверное, прав. Капитализм обеспечивает людей лучше, чем социализм, и при сильном телевизионном сигнале это знавают все.

— Узнаю́т. Несовершенный вид. Знать, узнать, узнавать.

— Это узнают все.

— Хочешь пойти ко мне домой?

Наклоняясь, Марк отвечает «да» парню, на которого пялился через весь почти пустой бар.

— Нет, — поправляется он, — ты ко мне.

Так Марк Пейтон лег со своим первым венгром, и потом, когда вернулась охота к разговору, он обнаружил себя в стандартной роли утомленного искателя приключений, который хочет вновь почувствовать себя человеком — с незнакомцем в своей постели.

Свет ранней летней луны разливается по подоконнику и кровати и распластавшимся голым Марку и Ласло. Ласло только что свернул и закурил посткоитальную сигарету — ностальгическое жеманство кажется Марку милым и уютным, он видит в этом жесте знак того, что незнакомец-венгр воспринимает мир так же, как сам Марк. Сигаретный запах, завившийся в этой старой будайской квартире, оживляет ее, делает Марково жилище реальнее в его глазах. Такие сигареты сворачивали и курили здесь в дни войн и революций, при деспотии и в пору надежды, во времена простой мирной жизни. Марк думает о домах своего детства, о школьных спальнях и о первых квартирах — они все были новые, без истории, а значит, без мира. Ну а здесь у него мост в лучшее прошлое, пахнущее табаком из полиэтиленового пакета.

— Говорят, лучшее место для изучения языка — это постель.

Марк произносит смешную поговорку с правдоподобным недоверием в голосе, но притом надеясь, что ее воспримут как просьбу о дружеской ученой консультации. Венгр слабо презрительно фыркает.

Марк пробует еще раз; перевернувшись и устроив подбородок на сдвинутых кулаках:

— Эльнезешт, урам, мегтудна мондани менньи аз идё?

Ласло глухо смеется.

— Ходишь на занятия?

— Да. Иген. И дома учусь. Чего ты смеешься? Я неправильно сказал?

Парень выплевывает дым вбок, чуть не в лицо Марку.

— Ты говоришь на чем-нибудь, кроме английского, или ты как все американцы?

— Ладно, первое: канадаи не такие же, как америкаи. И второе — да. Я читаю на церковной латыни и на древнегреческом. Я прилично говорю по-квебекски. У меня функциональный корнийский, и я говорю по-мэнски.

— Не сердись про меня, — говорит Ласло, стряхивая пепел в стакан с водой возле кровати, — Я просто хочу говорить, что в этих языках…

— Я не сержусь.

— Хорошо, о'кей, ты не сердишься. Но смотри. По-английски ты говоришь: «Эй, мужик, который час?» Так? А кто тебя научил этому «megtudná mondani mennyi, az idő?»

Марка удивляет насмешка. Он узнал фразу из учебника венгерского.

— Это разве не значит «который час»?

— Нет, это значит «Извините, что беспокою вас, очень высокий сэр, я ничто, а вы такой большой важный человек, мы из разных классов, я просто животное. Я виноват, что беспокою вас, а вам стыдно говорить со мной, но я слишком бедный, нет часов, и слишком страшно зайти в магазин посмотреть на часы, я грязь, но вы будьте, пожалуйста, пожалуйста, добры, скажите мне, который час, а потом можете плюнуть на меня, потому что я перед вами всего лишь маленький гомосек». — Ласло затягивается в последний раз и бросает окурок в стакан с водой, откуда шипят угасшие надежды.

— Я сказал вот это все, правда? Венгерский ужасно емкий.

— Мужик, который час? Mennyi az idő? Вот так. Просто.

Марк встает с постели и идет к книжным полкам за учебниками и своими записями.

— Но как же вежливость?

Голый венгр лежит на спине, глядя в потолок.

— Что я сказал, вежливо. Но твое, твое было как британское говно. Мы не британцы, мужик. У нас сейчас возможность стать новыми, с коммунистическим говном покончено. Что из нас теперь будет? Мы начинаем от нуля, ну и зачем быть британцами? Это редкий шанс сейчас, понимаешь?

Разумная суть — идея развития новой культуры, утвержденной на свободе выбора, — кажется Марку до смешного неисторичной, но, по крайней мере, его успокаивает, что голый человек на кровати интересуется такими вещами, и Марк хватается за возможность общения.

— Нельзя сделать новый народ, Ласло. Вы говорите на прежнем языке. И потом, такое было только правительство. У вас по-прежнему есть ваша культура, страна, здания, людские привычки.

Марк исчезает в кухне и чиркает спичкой, зажигая плиту, — необходимая часть Старого Мира, которая кажется ему прекрасной и утешительной. Он ставит чайник и кричит в комнату, предлагая чай.

Ласло сидит по-турецки на кровати и сворачивает новую сигарету, потом надевает трусы и встает посмотреть Марковы книги. Склоняет голову набок, читая корешки. Почти все авторы начинаются на «д-р» или «проф.». Бесцветные обложки и названия, разделенные двоеточиями: «Дьявол, которого ты знаешь: государство, общество и страхи в Берлине 1899–1901». «Незадачливый без карт и без закрылков: ранние народные образы авиации». «Ошибочно считалось: краткая история дискредитированной науки». «Это надо было видеть: подходы к юмору, 1415–1914». «Дарьенская пикировка:[15]выражение эмоций в культуре американских англосаксов, 1973–1979», проф. Лайза Р. Прут.

Марк возвращается в спальню с двумя чашками чаю. Он видит, что Ласло в трусах. Зажжены две лампы, и венгр перелопачивает Марковы книжные полки. Шторы не задвинуты, и Марк соображает, что сделать в первую очередь. Тоже надеть трусы? Задернуть шторы? Защищать свои вещи? Внезапно его прошибает пот, болит в груди и в животе. Марк шмякает чай на столик у телевизора, хватает трусы и джинсы, торопливо натягивает и садится в единственное в квартире кресло.