Я думал об этой ужасной мелодии и пустота в моей груди, которую я ощущал, стала мало-помалу наполняться. Слух мой пробудился, и тишина обернулась криком. Я наклонился и, зачерпнув ладонями морскую воду, смочил себе лоб и виски. Мне полегчало. В глубине моего существа продолжали раздаваться смутные, нетерпеливые, угрожающие крики - тигр находился внутри меня, он рычал.

Внезапно я ясно услышал голос.

- Будда! Будда! - закричал я, резко выпрямившись. Я пошёл быстрым шагом вдоль кромки воды, будто хотел убежать от самого себя. С некоторых пор едва я остаюсь ночью один, в полной тишине, как слышу его голос - сначала печальный, умоляющий, постепенно он всё больше раздражается, начинает даже реветь. Наступает момент, когда он словно брыкается в моей груди - ребёнок, время которого подошло.

Видимо, наступила полночь. Небо застлало чёрными тучами, на мои руки упали крупные капли, но я не обращал на это внимания. Погрузившись в раскалённую атмосферу, я чувствовал на своих висках языки пламени.

«Час пробил, - думал я с дрожью, - колесо Будды подхватило меня, пришло время освободиться от чудесной ноши».

Я быстро вернулся в хижину и зажёг огонь. Зорба заморгал глазами от яркого света, увидев меня, склонившегося над бумагами. Он что-то неразборчиво проворчал, отвернулся к стене и снова погрузился в сон.

Я торопливо писал. «Будда» находился во мне, наподобие разматывающейся в моём сознании голубой ленты, испещрённой знаками. Лента быстро ускользала, и я спешил, чтобы угнаться. Всё стало легко и просто, я даже не сочинял, а лишь запечатлевал богатство, рождённое воображением. Весь мир раскрылся передо мной, он сострадал, отрекался, пел; в нём было всё - дворцы Будды, женщины в гаремах, золотые кареты, три роковые встречи: со стариком, больным и смертью; была пережита пора бегства, аскетизма, освобождения и, наконец, пришло спасение. Земля покрылась жёлтыми цветами, нищие и короли одели жёлтые одежды, камни, леса и вся другая плоть стали невесомыми. Души превратились в песни, сознание же самоуничтожалось. Пальцы мои устали, но я не хотел, не мог остановиться. Воображаемые картины проносились в мгновенье ока, мне надо было торопиться.

Утром Зорба нашёл меня уснувшим, голова моя лежала на рукописи.

Когда я проснулся, солнце уже поднялось достаточно высоко. От долгого сна моя правая рука так онемела, что я не мог согнуть пальцы! Буддийская буря прошлась по мне, принеся усталость и пустоту.

Я нагнулся, чтобы собрать упавшие на пол листы. У меня не было ни сил, ни желания их просмотреть. Словно всё это бурное вдохновение было только сном, который я, униженный словами узник, не хотел видеть.

В этот день шёл мелкий, бесшумный дождь. Перед уходом Зорба разжёг жаровню, и я весь день просидел, поджав ноги и грея руки над огнём, без пищи, лишь слушая, как тихо падают капли дождя.

Я ни о чём не думал. Мой мозг, скатанный в шар, будто крот в размокшей земле, отдыхал. Я слышал лёгкие движения, глухой рокот земли, шум дождя и набухание зёрен в почве. Казалось, что небо и земля сливаются, наподобие того, как в первобытную эпоху соединялись мужчина и женщина и плодили детей. Вдоль берега бушевало море, напоминая хищного зверя, лакающего воду.

Когда мы живём в счастье, мы с трудом ощущаем его. Лишь оглянувшись назад, мы зачастую с удивлением вдруг понимаем, насколько были счастливы. Я же был счастлив на этом критском берегу и осознавал это.

Огромное тёмно-синее море раскинулось здесь до африканских берегов. Часто дул горячий южный ветер — ливиец, налетавший из далёкого края раскалённых песков. По утрам море благоухало арбузом; в полдень оно парило, чуть колыхаясь, как едва наметившаяся грудь. Вечером оно вздыхало и окрашивалось в розовый, винный, лиловый и тёмно-синий цвета.

После обеда я развлекался, наполняя ладонь тонким белым песком, чувствуя, как он, тёплый и мягкий, скользит между пальцев. Рука, как песочные часы, из которых убегает и где-то теряется жизнь. Пусть теряется, а я, любуясь морем, наконец-то понимаю философию Зорбы и чувствую, как мои виски ломит от счастья.

Это напомнило мне мою младшую племянницу Алку, четырёхлетнюю девочку: однажды мы накануне Нового года разглядывали витрину игрушечного магазина, она повернулась ко мне и произнесла изумительную фразу: «Дядюшка Людоед (так она меня называла), я такая счастливая, у меня будто рога выросли!» Я был поражён. Какое чудо эта жизнь и как все души, несмотря на глубоко уходящие корни, в сущности, родственны.

Вспомнил я и вырезанную из эбенового дерева голову Будды, которую видел в каком-то музее. Будда был освобождён, высшая радость наполняла его после агонии, длившейся семь лет. Вены на его лбу по бокам были настолько раздуты, что выступали в виде двух мощных рогов, скрученных наподобие стальных пружин.

К вечеру дождь прошёл, небо снова стало чистым. Мне хотелось есть, и я радовался голоду - вот-вот должен был прийти Зорба, он разожжёт очаг и начнёт ежедневную церемонию приготовления пищи.

«Опять эта старая бесконечная песня, - часто говорил Зорба, ставя на огонь кастрюлю. - Можно бесконечно болтать не только о женщинах, будь они прокляты, но и про жратву тоже».

В первый раз за последнее время я почувствовал удовольствие от еды. Зорба разжигал огонь между двух камней, мы начинали есть и пить, завязывался разговор; я, наконец, понял, что принятие пищи одновременно и духовная функция, мясо, хлеб и вино служат тем сырьём, которое превращается в сознание.

По вечерам, без еды и выпивки, усталый после трудового дня, Зорба был угрюм, говорил без воодушевления, слова клещами не вытащить. Его движения были усталыми и неуклюжими. Но едва он, окоченевший и изнурённый, подбрасывал, как он говорил, угля в топку, механизм внутри него оживлялся и набирал обороты. Глаза зажигались, воспоминания рвались наружу, на ногах, словно крылья вырастали, и он пускался в пляс.

- Скажи мне, что для тебя хлеб насущный, и я скажу, кто ты. Кое-кто превращает пищу в сало и отбросы, другие - в труд и хорошее настроение, а некоторые, как я слышал, делают из неё культ. Итак, есть три вида мужчин. Я же не принадлежу ни к лучшим, ни к худшим, держусь где-то посередине. То, что съедаю, я превращаю в труд и хорошее настроение. Это не так уж плохо. - Он хитро на меня посмотрел и засмеялся.

- Ты же, хозяин, своей пище силишься придать высшее назначение. Но у тебя это не получается, и ты себя казнишь. С тобой происходит то же самое, что произошло с вороном.

- Что же с ним произошло, Зорба?

- Видишь ли, сначала он ходил с достоинством, соответственно ворону. Но однажды он взял себе в голову ходить с важным видом, подобно куропатке. С тех пор бедняга забыл свою собственную походку и теперь не знает, как ходить, и хромает.

…Я поднял голову. Послышались шаги Зорбы, поднимавшегося из штольни. Немного спустя я увидел, что он подходит с вытянутым недовольным лицом, большие руки болтались, как чужие.

- Добрый вечер, хозяин! - пробормотал он сквозь зубы.