Заинтригованный, я стал вчитываться в неразборчивые строки. Оказалось, то, что писал этот странный старик, не было ни письмом, ни счетом, ни доносом. Больше всего это походило на молитву:

Вспоминай, о человек,

Что твой недолог век!

Минет честь, богатство и забава,

Останется одна твоя на свете слава.

Я заинтересовался. Конечно, и до этого момента я уже неоднократно встречался с рассуждениями о жизни и смерти. Люди часто думают о них бессонными ночами, разъясняют детям или строят об этих категориях свои, часто очень смешные для нас, ангелов, предположения в задушевных беседах. Но вот с тем, чтобы человек облекал свои мысли в подобную странную форму, я столкнулся впервые. Во мне проснулось любопытство, и я стал заглядывать в другие бумаги, беспорядочно разбросанные по столу. Меня ждали открытия: оказывается, в одном человеке гнездилось столько противоречащих друг другу желаний…

Слаба отрада мне, что слава не увянет,

Которой никогда тень чувствовать не станет.

Какая нужда мне в уме,

Коль только сухари таскаю я в суме?

На что писателя отличного мне честь,

Коль нечего ни пить, ни есть?

Я тут же проникся уважением к душе этого мужа, с легкостью презревшей земную славу. К тому времени я уже неплохо знал, как падки слабые люди на такие бренные и сомнительные ценности, как слава, богатство, власть… Захотелось читать еще и еще, и я просмотрел все бумаги, которые были на столе, и принялся за те, что скомканными лежали на полу по всей комнате. Клянусь вам, все, что было в них, оказалось восхитительно! Слово за словом, строку за строкой я вытаскивал на свет Божий, и то, что было жирно, по нескольку раз перечеркнуто, прочитывал тоже и не уставал восторгаться. Это не буквы глядели на меня с белых листов, это сама душа человека разговаривала со мной. Моему потрясению не было предела. Я, уже повидавший всякого на своем ангельском веку, был обескуражен: да если бы мне хоть раз попался такой подопечный, как бы я оберегал его, сдувал с него пылинки. Да неужели я оставил бы на миг без присмотра такую душу…

Я боялся только одного – вдруг хранитель этого человека вернется раньше, чем я успею прочесть все, что написано в этих бумагах.

Из-под груды исписанных листов показался еще один, красивый и забавный: сложные узоры, сердечки, пронзенные стрелами амура, и виньетки по краям украшали четыре строфы:

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю,

И горесть опишите, скажите, как терплю;

Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд

И после прилетите опять ко мне назад…

Эти строки просто очаровали меня. Я подивился красоте стихосложения, складности мысли и этим изящным сочетаниям «люблю – терплю», и «взгляд – назад» (тогда я еще не знал, что это называется рифмой). Можно было только поражаться настоящему чуду – обычному человеку, простому смертному, дан был дар творения, неподвластный даже ангелам…

…Восстану я опять.

Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать?

Когда есть бог, возможно,

А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно.

Я даже прослезился, так просто и изящно и в то же время так тонко, мудро и глубоко это было сказано. Рука сама потянулась к очередному творению сочинителя.

Для множества причин

Противно имя мне писателя и чин;

С Парнаса нисхожу, схожу противу воли

Во время пущего я жара моего,

И не взойду по смерть я больше на него, —

Судьба моей то доли.

Прощайте, музы, навсегда!

Я более писать не буду никогда.

– Вот те раз! – вырвалось у меня. – Как это «более писать не буду никогда»?.. Да как же он может не хотеть делать это?! Он, наделенный таким Божественным Даром, вдруг собирается отказаться от него? Но нет, это, наверное, преувеличение, люди нередко в порыве чувств говорят то, чего на самом деле не думают… А ведь не зря, ох, не зря так горят его глаза! Должно быть, именно этот свет и высекает из его души божественные строки…

Я перебирал листок за листком, а этот удивительный человек продолжал сидеть за столом, мучительно сжимая виски и глядя в одну точку. Как же он был красив в эту минуту! Заглянув в его мысли, я понял, что он подбирает самые точные слова для своего последнего творения. Но слова, как назло, не приходили. И тогда он вдруг отшвырнул перо, выругался, вскочил и выбежал вон, громко хлопнув дверью. Я поспешил за ним и увидел, что сочинитель спешит к буфету, дрожащими от нетерпения руками открывает дверцу, достает штоф мутного зеленого стекла, быстро наполняет рюмку, выпивает ее без всякой закуски и наливает снова. Это было печальное зрелище. Я с грустью подумал о его хранителе, том самом, которого сейчас подменял, – видимо, бедняга вдоволь насмотрелся на такие картины. Не отсюда ли его тяга к монастырям, вернее, к монастырским подвалам?..

Я надеялся, что поэт вскоре вернется к своему столу, но этого, увы, не произошло. Он только опрокидывал рюмку за рюмкой, пока не выпил таким образом весь штоф. Затем был ужин. Признаюсь, я с нетерпением ожидал того момента, когда поэт встретится с другими людьми, – втайне я надеялся, что его речь в разговорах с ними окажется так же красива и интересна, как те строки, которые он переносил на бумагу, или те мысли, при помощи которых он складывал свои стихи. Но увы. Меня ждало разочарование. За ужином и после него поэт лишь бранился с домочадцами, которые упрекали его за пристрастие к спиртному и карточной игре. И те слова, которые он бурчал или выкрикивал в ответ, ничем не напоминали поэзию.

Конечно, подобная сцена огорчила меня, но не настолько, чтобы я забыл о стихах на разбросанных по комнате листах бумаги. Больше всего на свете мне хотелось вернуться туда – но, строго следуя Правилам, я ни на шаг не отходил от того, кого был прислан охранять. Ведь это задание было чем-то вроде испытания для меня. Вдруг, стоит мне отвлечься на минуту, с этим человеком случится что-то непоправимое? Тогда прости-прощай работа хранителя, командировок на Землю мне больше не видать. Поэтому я ни на миг не упускал из виду поэта, терпеливо пережидая, пока ему наскучит препираться с домашними.

На мое счастье, это произошло довольно скоро. После ужина поэт вновь вернулся к себе, добрался до постели и заснул. А я всю ночь просидел рядом с ним. Он спал мертвецким сном, а я… а я…

Я сочинял!

Меня поймет только тот, кто хоть раз пробовал перенести музыку своей души на бумагу. Конечно же, я, первый раз взяв в руки перо, старался подражать во всем своему учителю. А иначе и не бывает. У кого же учиться, как не у того, кто потряс твое воображение?

Я брал листок за листком с уже написанными стихами и пытался в таком же стиле создать что-то свое, ангельское. Уроки эти доставляли мне такое наслаждение!.. Я до сих пор благодарен случаю, соединившему в этот вечер и в эту ночь меня и сочинителя. Вдруг так захотелось сделать для него что-то очень хорошее и значительное. Но что я мог? Каких-то двенадцать часов, проведенных с ним, не имели бы большого влияния на его жизнь. Я понял, что больше всего на свете хочу отблагодарить его чем-то очень значительным, и стал размышлять о том, какой подарок ему преподнести. Глядел на спящего поэта и пытался угадать, в чем же он больше всего нуждается.