поздно, вот и сняла трубку. Она говорит, что ее спросили: “Ты дочка Девлина?” А она ответила: “Да, это Кэти”. И в трубке на это сказали: “Кэти, передай отцу, чтобы он забыл про это гребаное шоссе, потому что я знаю, где вы живете”. Потом она передала мне трубку, и мне он сказал: “Какая у тебя дочка миленькая, Девлин”. Я велел ему больше не звонить и бросил трубку.

– Вы не припомните его голос? – спросил я. – Акцент, возраст, еще что-нибудь? Голос не показался вам знакомым?

Джонатан сглотнул. Он изо всех сил пытался сосредоточиться, хватаясь за этот разговор, словно за спасательный круг.

– Нет, незнакомый. Не молодой. Пожалуй, высокий. Выговор сельский, а вот откуда именно, определить сложно, но точно не Корк и не север, ничего ярко выраженного. Я решил, что, может, он просто пьяный.

– Еще звонки были?

– Еще один, несколько недель назад. Тринадцатого июля, утром. Трубку взял я. Звонил тот же тип. “Ты чего…” – Тут Джонатан посмотрел на Джессику. Обняв девочку, Розалинд что-то шептала ей на ухо. – “Ты чего, Девлин, – это он так сказал, – глухой, что ли? Я тебя предупреждал, чтоб ты забыл про долбаное шоссе. Ты пожалеешь. Я знаю, где вся твоя семья живет”.

– Вы сообщили в полицию? – спросил я.

– Нет.

Я ждал, что он объяснит причину, но не дождался.

– Вы не волновались?

– Честно говоря, – с жутковатой смесью страдания и вызова усмехнулся он, – мне это даже польстило. Мы вроде как сдвинулись с мертвой точки. Кто бы он ни был, если названивает – значит, наша кампания представляет для кого-то серьезную угрозу. Но теперь… – Неожиданно он стиснул кулаки, набычился и подступил ко мне. Я с трудом сдержался, чтобы не отшатнуться. – Если выясните, кто звонил, скажите. Скажите! Пообещайте, что скажете!

– Мистер Девлин, – начал я, – обещаю, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы выяснить, кто вам звонил и имеет ли он отношение к смерти Кэти, но я не могу…

– Он Кэти напугал. – Тоненький сиплый голосок принадлежал Джессике.

Мы – похоже, все – вздрогнули. Примерно так же я удивился бы, заговори вдруг одно из кресел. Я уже было решил, что у нее аутизм или еще какие-нибудь отклонения.

– Правда? – спокойно спросила Кэсси. – Чем напугал? Что он сказал?

Джессика молчала, словно не поняла вопроса. Глаза девочки снова затуманились – она возвращалась в прежнюю полудрему.

Кэсси наклонилась вперед.

– Джессика, – ласково проговорила она, – Кэти еще кого-нибудь боялась?

Голова Джессики едва заметно качнулась, рот приоткрылся. Она вытянула тонкую ручку и ухватила Кэсси за рукав.

– Это все правда? – прошептала она.

– Да, Джессика, – нежно ответила Розалинд. Она разжала пальцы девочки и, притянув ее ближе, погладила по голове. – Да, Джессика, это правда.

Из-под ее руки на нас смотрели широко открытые, но невидящие глаза Джессики.

* * *

Интернета у них дома не было, а значит, пугающая вероятность дружбы с каким-нибудь психом с другого конца света исключалась. Сигнализации тоже не имелось, но даже если бы была, едва ли Кэти похитили прямо из кровати. Мы обнаружили ее тело полностью одетым, и Маргарет подтвердила, что дочь старалась подбирать вещи по цвету, переняла эту манеру от преподавательницы балета, которой поклонялась. Свет в комнате она выключила, дождалась, когда родители уснут, и лишь затем, ночью или рано утром, встала, оделась и ушла. Ключи от дома лежали у нее в кармане, следовательно, она собиралась вернуться.

Мы все равно осмотрели ее комнату, отчасти надеясь найти подсказку, куда Кэти направилась, а отчасти чтобы проверить стандартную гипотезу, что родители убили девочку и обставили все как побег. Окно в спальне – их с Джессикой общей – оказалось совсем крохотным, а лампочка светила тускло, что усилило гнетущее впечатление от дома. На стене над кроватью Джессики висели чуть зловещие, но яркие иллюстрации: пикники в духе импрессионизма, рэкхемовские феи, толкиновские пейзажи из тех, что повеселее (“Это я ей подарила, – сказала с порога Розалинд, – правда, солнышко?” – и Джессика, не поднимая головы, кивнула). На стене у кровати Кэти вполне предсказуемо висели плакаты на тему балета: фотографии Барышникова и Марго Фонтейн, похоже вырезанные из телепрограмм, газетный портрет Анны Павловой, письмо о приеме в Королевское балетное училище, изящное карандашное изображение юной танцовщицы, а в углу подпись: “Кэти в день рождения, с любовью от папы. 21.03.2003”.

Белая пижама, которую Кэти надевала в понедельник, валялась, скомканная, на кровати. Мы на всякий случай забрали и ее, и постельное белье, и мобильник – тот обнаружился в тумбочке, выключенный. Дневник Кэти не вела.

– Она некоторое время назад завела один, но через пару месяцев ей надоело и она его “потеряла”, – последнее слово Розалинд обозначила “кавычками” из пальцев и улыбнулась мне, – а новый у нее так и не появился.

Но мы забрали школьные тетради и дневник – все, где можно найти хоть малейшую зацепку. У обеих сестер было по парте “под дерево”, и на парте Кэти стояла коробочка с резинками для волос. Внезапно я узнал два шелковых василька.

* * *

– Уф! – выдохнула Кэсси, когда мы вышли из поселка на дорогу, и, запустив руки в волосы, взъерошила кудряшки.

– Где-то я это имя видел, причем сравнительно недавно, – сказал я. – Джонатан Девлин. Как вернемся, давай его по базе пробьем.

– Господи, хоть бы все и правда оказалось так просто, – откликнулась Кэсси. – В этом доме что-то все наперекосяк.

Я обрадовался – скорее, испытал облегчение, – когда она сказала это. В доме Девлинов меня многое насторожило. Джонатан и Маргарет, например, ни разу не дотронулись друг до друга, и никто из них почти не смотрел на супруга. Вместо кучки любопытных отзывчивых соседей рядом маячила призрачная тетушка Вера. Каждый из домочадцев словно прилетел с собственной планеты, но я так нервничал, что не знал, следует ли мне доверять собственным суждениям, поэтому хорошо, что эти странности и от внимания Кэсси не укрылись. Я не сломался и не рехнулся – я прекрасно знал, что надо лишь добраться до дома, сесть и переварить увиденное. И тогда все в голове уложится. Однако, в первый раз увидев Джессику, я едва сердечный приступ не заработал, и даже то, что они с Кэти близнецы, положение не спасло. Уж слишком это дело изобилует странными параллелями, и мне никак не удавалось стряхнуть неприятное ощущение, что это неслучайно. Каждое совпадение напоминало бутылку, которую море выбросило к моим ногам, на стекле выгравировано мое имя, а внутри – послание, написанное издевательски неразборчивым шрифтом.

Едва попав в интернат, я сказал соседям по спальне, что у меня есть брат-близнец.